Вторая любовь - Джудит Гулд

— Вот поэтому я и думаю об Уитморах.

— Да? А что такое с Уитморами?

— Ну, ты сразу же помчался в Мексику к ним на помощь. И ты ясно дал понять, что не желаешь никакой рекламы этого твоего поступка. Так что же, учитывая количество получаемых тобой просьб, заставило тебя бросить все и помогать им? Что-то ведь было такое в их случае, сделавшее его приоритетным.

— О Господи. — Хант провел рукой по лицу, словно умываясь. — Ты и вправду умеешь задавать вопросы.

— Я же тебе сказала. Ты всегда можешь отказаться отвечать.

— Нет. — Уинслоу покачал головой и перевел взгляд на океан. — Это даже неплохо, что ты спросила. Иногда наступает время проветрить семейные шкафы. Освободить эти невидимые скелеты, все эти… неприличные затруднения, которые так хорошо прячут только в высокопоставленных семьях!

Дороти-Энн дотронулась до его руки.

— Хант, если здесь кроется что-то очень личное…

— Нет. — Его голос звучал спокойно, но беспощадно. Он выдернул руку из ее ладони. — Об этом ты должна знать. Я не хочу, чтобы у нас были тайны друг от друга. Что мы такое, в конечном итоге, как не сумма наших истин?

Дороти-Энн вздохнула. У нее заболело сердце, столько боли и гнева прозвучало в его словах.

«Если бы я только могла помочь ему и облегчить его страдания, — думала она. Потом вдруг поняла, что она это может. — Если я его Внимательно Выслушаю. Иногда это очень помогает…»

— А теперь об Уитморах, — заговорил Хант. — Ты спросила меня, почему они так задели меня за живое. И я расскажу тебе. Я рос единственным ребенком в доме, больше похожем на мавзолей. В одном из так называемых Больших домов, — он презрительно фыркнул. — А я их называю «замками Америки». — Он помолчал, глядя в освещенную звездами ночь. — Разумеется, у дома было название, — с горечью продолжал Уинслоу. — Все подобные дома просто обязаны носить некое претенциозное имя. Ты никогда не замечала?

— Честно говоря, я никогда об этом не задумывалась, — покачала головой Дороти-Энн.

— Да ладно. Мой назывался «Каскады». Вероятно, это название должно было вызывать у людей некое представление о величии. Поговаривали даже, — голос Ханта звучал насмешливо, — что это аналог Брикерса или Билтмора на Западном побережье. — Он чуть слышно рассмеялся. — Хотя конечно, и не Сен-Симеон. И не потому что никто не пытался затмить его. Просто, знаешь ли, старого Уильяма Херста не переплюнешь.

— «Каскады», — повторила Дороти-Энн. — Ты произносишь это название так, словно ненавидишь его.

— Давай просто скажем, что я его не люблю, и остановимся на этом.

— Из-за того, что дом похож на мавзолей?

— Из-за этого и из-за того, как там все выглядит, — продолжал Уинслоу. — Ты даже и представить себе не можешь. Один зал холодного совершенства одной эпохи сменяется другим залом холодного совершенства другой эпохи. Все только времен Людовика такого-то или Адама этого-то… И населен он слугами, молчаливыми и невидимыми, словно привидения. Только не пойми меня превратно. Я не пытаюсь превратить его в то, чем он не является на самом деле. «Каскады» — всего лишь особняк. Возможно даже, большой особняк. Но только не дом. Он им никогда не был и никогда не станет.

Дороти-Энн взглянула на Ханта. На его освещенном луной лице отчетливо проступили боль и ярость. Пальцы лежащих на коленях рук судорожно переплелись.

— Но я несколько опередил события. Чтобы понять мою симпатию к Уитморам, ты должна сначала узнать, что из себя представляют Уинслоу. Особенно то, о чем не прочтешь в «Форбс», «Форчун» или в «Городе и стране». — Он помолчал, словно прислушиваясь к тому, как мимо у самой поверхности воды беззвучно проплывают косяки рыб. — Состояние Уинслоу, — рассказывал дальше Хант, — восходит к Золотой лихорадке сорок девятого года. Тогда мой прапрадедушка, работавший наборщиком в Балтиморе, отправился на Запад в поисках богатства. Он обнаружил, что искателей состояния намного больше, чем самого золота, а ни на чем не основанные слухи и спекуляции являются просто нормой жизни. Тогда не существовало достоверных источников информации. Увидев эту нишу, мой прапрадед ее занял.

— Начал выпускать газету?

Хант кивнул:

— Да. Если быть точным, ежедневный листок.

— А все остальное, как обычно говорится, уже история.

— Совершенно верно. Мой дед расширил дело, появились иллюстрированные журналы, радиостанции. А отец стал пионером телевидения. Сегодня, разумеется, мы действуем во всех средствах массовой информации и связи, от печатных изданий до спутникового телевидения, включая сотовые телефоны, оптиковолоконные линии и так далее.

— Но какое отношение ко всему этому имеют Уитморы?

— Я сейчас к этому подойду. — Хант снова умолк, словно ему требовалось укротить сидящих у него внутри демонов, чтобы продолжать рассказ. — Суть в том, что я во всем этом участвую. С тех пор, как моя семья распространяет новости, ее члены оказались в завидном положении и пользуются огромной властью и влиянием. В начале, разумеется, все это ограничивалось Северной Калифорнией.

— Но так продолжалось недолго.

— Нет, недолго. Очень скоро во всех городах по всей Калифорнии появилась принадлежащая Уинслоу газета, потом во всех городах Западных штатов, и наконец, по всей стране. Нет нужды говорить, что наша власть и влияние росли вместе с корпорацией. И как оказалось, соблазн обладать ею был непреодолим.

— Но я уверена, что не только ваша семья этим занималась. Посмотри на Уильяма Рэндольфа Херста. Он точно не был ангелом.

— Может, и не был, — согласился Хант. — Но нас это не оправдывает. Пойми, я говорю не об определенных взглядах и о поддержке одних политиков ради того, чтобы разрушить карьеру других. Не имел я в виду и обработку избирателей, чтобы те голосовали за тех или иных кандидатов или какие-то определенные законопроекты. Хотя все это приносило выгоду моей семье, так что мы и в этом были мастерами.

— Тогда о чем же ты говоришь?

— О злоупотреблении властью, — прошептал Хант. Он закинул голову, взглянул на рябоватую луну, потом перевел взгляд на Дороти-Энн и горько улыбнулся. — Ты даже представить не сможешь власть средств массовой информации. Наша немытая публика не всегда была такой сообразительной, как сейчас. В былые времена, люди были куда более доверчивыми. Тогда написанное в газете и произнесенное по телевидению воспринималось как Евангелие, и никто не задавал никаких вопросов. И разумеется, мы не слишком себя сдерживали. Зачем, если это приносит прибыль?

— Ты все время говоришь мы, нам, нами, — заметила Дороти-Энн. — Ты же не можешь нести ответственность за дела своих предков!

— Не могу, но мне может быть стыдно.

Его дыхание стало прерывистым, а Дороти-Энн внимательно прислушивалась, словно врач.

— Ты не поверишь, на что способны мы, Уинслоу! Мы направляли законы и общественное мнение. Мы подкупали судей и целые полицейские департаменты. Поддерживали нечестных политиков, потому что они были у нас в кармане. Давили на жертв преступления, когда это нас устраивало, и готовили ложные обвинения, когда это было нам на руку. О, нам казалось, что закон — это мы. — Он покачал головой. — То, как мы манипулировали людьми, как пользовались их доверием во благо только себе, это просто преступно! — Восклицание Ханта показало, насколько он устал. Он откинулся назад и еще раз потер лицо. Потом спокойным голосом, медленно, Уинслоу продолжил свою обвинительную речь: — Возьмем, к примеру, начало века. Тогда некий конгрессмен весьма неподходяще насиловал детей, но очень удачно защищал наши интересы на Капитолийском холме. Или вот еще. Друг моего деда, алкоголик, замешанный в казнокрадстве. Несмотря на показания очевидцев, свидетельства под присягой нужных людей, таких как мы, помогли ему сбежать за тысячу миль. А на проверку фондов его так и не вызвали!

Дороти-Энн сидела, не шевелясь. Она понимала, какой гнев сжигает его. «Если бы только я могла облегчить эту ярость, — думала она. — Или сумела найти верные слова».

— Преступлениям, — с отвращением произнес Хант, — нет конца. Они бесчисленны. Взятки, клевета, разорение… Я бы мог продолжать часами. Нас ничто не могло остановить в нашем желании добиться еще большей власти. Но будучи экспертами в области создания того, чего нет, и замалчивания того, что есть, как ты думаешь, где мы проявили больше всего сноровки?

Дороти-Энн молчала.

— В придании блеска собственному имиджу, где же еще? — Он покачал головой. — О, да, как же ярко мы блистали! А как же иначе? Если учесть, какие старания мы приложили, всегда подавая себя при самом лучшем освещении. Мы трубили о своих добрых делах и печатали это, подавая, как новости! — Хант снова горько рассмеялся. — Мы вдруг стали филантропами. Патронаж музеев и благотворительных фондов. Мы преподносили себя в качестве самозванных защитников угнетенных. Мы — голос простого человека. А ведь именно мы и были его заклятыми врагами!