Русский флаг - Александр Борщаговский

Пока Муравьев просматривал донесения Завойко, Максутов внимательно изучал кабинет губернатора. После практической меблировки "Авроры", простоты и уюта дома Завойко кабинет Муравьева подавлял не только масштабами, но и массивностью, громоздкостью всего, что наполняло его. Внушительность этого помещения, казалось, должна была возмещать недостаток действительной власти в условиях громадного, трудно управляемого губернаторства. Портреты Александра и Николая в золоченых рамах, массивный стол, высокие резные спинки кресел, темные латы рыцарей, стоящих по углам кабинета, ковры, которые глушили звук шагов, высокие окна в темных шторах — все это делало здесь нового посетителя как-то меньше, незначительнее. Маленький рыжеватый человек расхаживал по кабинету, действуя на воображение умной вкрадчивостью, мягкостью движений и скрытой энергией.

Муравьев позвонил и приказал дежурному чиновнику вызвать помощника правителя канцелярии. Явился высокий, крупнотелый коллежский асессор. Он двигался как-то странно — боком, особой канцелярской иноходью, откровенно подобострастной и, однако же, свободной, словно непринужденной. Лицо коллежского асессора показалось Максутову знакомым: бесцветные глаза, совершенно обезличенные толстыми стеклами очков, мясистый, в крупных веснушках нос и злой, чуть выпяченный, морщинистый рот.

Как только чиновник заговорил, Максутов вспомнил: он встретился с ним накануне под Иркутском. Удивительный контраст между крупной фигурой и противным голосом кастрата.

Чиновник сдержанно поклонился лейтенанту.

Генерал-губернатор распорядился срочно снять копии с привезенных бумаг, так как донесения Завойко и Изыльметьева должны следовать в Петербург.

— Старый знакомый? — спросил Муравьев, когда чиновник вышел.

— Я, кажется, встречался с ним.

— Это он обскакал вас с вашею же новостью. В жизни на коня не садился. А тут примчался — конь в мыле и сам ни жив ни мертв.

— Усердный чиновник, — неопределенно заметил Максутов.

— Говорун. Говорун и совершеннейший Молчалин. Вы знакомы с сочинением господина Грибоедова?

— Видел в театре.

— В дни моей молодости, — сказал Муравьев мечтательно, — сатира Грибоедова была куда как модной на Кавказе. Читали в списках, вслух, запершись. Молодежь тайком от начальства, начальство по секрету от молодежи… — Муравьев вспомнил о чиновнике и сокрушенно тряхнул головой. — Да-с, говорун. А у нас, как и везде, впрочем, говоруны берут верх… Идеальный чиновник, чудо нашего века.

Откровенность сановника начала утомлять Максутова. Ему вновь послышалось в ней что-то неестественное, какое-то необъяснимое желание расположить молодого офицера к себе. Поэтому он обрадовался, когда Муравьев вспомнил о знамени Гибралтарского полка, оставленном в приемной.

— Ваше превосходительство, — сказал Максутов, — разрешите мне вместе со знаменем представить одного из доблестных защитников Петропавловска.

— Извольте.

— Никифор Сунцов, рядовой двенадцатого сибирского батальона. Он застрелил командира английских морских стрелков, капитана Паркера…

— Прикажите явиться.

Муравьев распорядился позвать чиновников губернской канцелярии. Ему хотелось, чтобы при этой церемонии присутствовало как можно больше людей: пусть видят английское знамя, захваченное в пределах его в л а д е н и й.

Вскоре в зале собралось много чиновников.

Максутова в этом собрании занимали два человека — Муравьев и Никифор Сунцов. Они стояли друг против друга — прославленный генерал и рядовой солдат, блистательный вельможа, соправитель империи, и сибирский мужик, одетый в солдатское сукно.

Едва зал наполнился молчаливыми чиновниками, Муравьев преобразился. Будь кто-то невидимый вставил на место стержень, который был вынут перед приходом Максутова. Резкие повороты, властный тон, строгий, начальственный взгляд цинично-умных глаз. Сразу обнаружился горячий, нервный темперамент, взятый в тиски воли, выучки, воинской привычки.

Сунцов впился глазами в Муравьева: вот он каков, грозный вельможа, пославший на смерть Василия Овчинникова, друга и побратима Никифора…

Вспомнился Сунцову утрамбованный казачьими сапогами плац перед гарнизонной гауптвахтой, весеннее солнце, палящее затылки сибирских стрелков. Василий Овчинников, бледный, спокойный, с руками, туго скрученными на спине. Между нескончаемыми шеренгами солдат метался бригадный командир, угрожая гауптвахтой каждому, кто не оставит кровавого рубца на спине солдата, который оскорбил его, осмелясь схватить за эполет.

Овчинников, пригнувшись, двинулся сквозь строй.

Солдат прошел треть пути. Вдруг строй заволновался: вдали, у входа в полковую канцелярию, показался Муравьев в сопровождении офицеров. Ждали, что он помилует Овчинникова. Но Муравьев остановился в отдалении и, стащив перчатку с руки, поощрительно помахал ею бригадному.

Истязание продолжалось.

К вечеру Овчинников умер. Это случилось за неделю до отплытия сибирских стрелков по Шилке и Амуру.

Теперь генерал стоял против Сунцова.

Никифор угадал желание Муравьева и бросил знамя на ковер, к его ногам. Генерал-губернатор словно попирал побежденное знамя своим щегольским сапогом.

— Молодец! — сказал Муравьев покровительственно. — Низко ценишь гордое английское знамя!

Серые глаза Сунцова сверкнули из-под нависшей глыбы лба.

— Ваше превосходительство! — отчеканил он. — Англичане уронили его еще ниже: с земли пришлось подбирать.

Муравьев рассмеялся, и смешок, дребезжа в чиновничьих глотках, покатился по залу.

— Знаешь ли ты, что здесь написано? — спросил губернатор.

— Английский тигр и земля, ваше превосходительство!

Из предосторожности он не упомянул короны.

— Это не тигр, а леопард, — поправил Муравьев. — Но я спрашиваю о надписи.

— Не могу знать, ваше превосходительство!

— Per mare, per terram! По морю и по суше! Англия владычить хочет и на море и на земле… За "Георгием" приехал?

— Так точно!

— Откуда родом?

— Нерчинский. Из крестьян горного ведомства.

— Вижу, что хорошо служишь.

— Рад стараться, ваше превосходительство!

Максутова легко потянули за рукав. Он обернулся. Позади него, недалеко от коллежского асессора с голосом кастрата, стоял бравый есаул, совсем еще молодой человек, с русыми, резко спадавшими у уголков рта усами и бесцеремонным взглядом красивых карих глаз.

— Не томите меня, лейтенант, — сказал он трагическим шепотом. Говорят, вы привезли почту. Уверен, что там есть письмо и ко мне.

— От кого?

— Я Мартынов, — прошептал есаул. — Вы, оказывается, ехали следом за нами. Обидно. Есть письмо?

Максутов улыбнулся и показал руками: "Вот какое!" Есаул Мартынов ответил на улыбку, и лицо его стало вдруг простым, без налета развязности, которая почудилась Максутову.

— Спасибо! — Мартынов стиснул локоть лейтенанта. — Вы поселитесь у меня. Жду вас у крыльца. Условились?

Максутов кивнул. Мартынов, прячась за чиновничьи спины, пробрался к выходу.

В приемной коллежский асессор остановил Максутова. Тускло, безразлично смотрели его глаза сквозь толстые стекла.

— Генерал-губернатор приказал определить вас на квартиру. Угодно в гостиницу-с?

— Благодарю вас, я уже устроился.

— Позвольте полюбопытствовать, — пропищал чиновник. — Извините… служебные надобности-с, срочный вызов-с…

— Не знаю адреса. На квартире у есаула Мартынова.

— У Мартынова-с? — У чиновника было такое лицо, будто Максутов назвал ему адрес тюрьмы или притона.

— Да. А что?

— Не приличествует дворянину, — ответил чиновник. — Господин Мартынов принадлежит к худшему элементу местного общества. Да-с! Вы приезжий! Не хочу скрывать от вас…

— Вот оно что! — Максутов с растущей неприязнью смотрел на старческий рот чиновника. — Я натуралист, господин помощник правителя канцелярии. Интересуюсь всем и ничем не брезгую. Познакомился с вами, поживу у есаула Мартынова, надеюсь, что и лучшему иркутскому обществу буду представлен. И, небрежно поклонившись чиновнику, Максутов позвал Сунцова: — Идем, Никифор. Уже готова теплая изба и угощение.

IV

Внешность Мартынова обманчива. Округлый подбородок с ямкой посредине и карие глаза, насмешливо и бесцеремонно изучающие собеседника, не располагали к нему. Но стоило Мартынову улыбнуться — а улыбался он щедро, с полным радушием и откровенностью, — стоило заговорить, как уже он казался простым, привлекательным человеком, положительным и сердечным. В минуты молчания он напоминал штабного офицера, закаленного в сердечных боях и шутки ради напялившего мундир казачьего есаула — уж не для того ли, чтобы в чужом мундире увезти тайком невесту? Но вскоре под картинной насмешливой внешностью обнаруживался коренной сибиряк, основательный, резковатый, чуждый рисовке. Крепкий, как сибирский дубок, которого и ноябрьские морозы не заставят сбросить листву, он через полчаса после знакомства мял и тормошил Максутова, похлопывал по плечу медвежьей лапой и звал его на "ты".