Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

Щелчок выключателя как пистолетный выстрел. Режущий свет прорывался сквозь веки.

— Ну как? — чей-то дремотно-любопытствующий голос с дальнего конца палаты. Не спалось или поджидал.

Самодовольный хохоток, в ответ громкое, властное:

— Чего как? Порядок, как в аптеке. У меня не сорвется.

— Ну, язви тя, ходок!..

Яловой с трудом раздвинул набрякшие веки. Но разглядеть как следует «ходока» так и не смог. Что-то смуглое, черное, гибкое протопало по палате, рухнуло на кровать так, что взвизгнули все пружины. Полетели на пол сапоги, с шумом пошла с плеч гимнастерка…

Будто тяжелая плита придавливала Ялового, его распластанное на спине тело, вгоняла в подушку перебинтованные голову и шею. Тело судорожно сжималось, проваливалось во тьму, в немую муку. И вновь подходила откуда-то спасительная волна, поднимала, выносила… И тогда Яловой слышал хрипловатое дыхание соседа, стук графина, бульканье воды в стакане. «Ходок» пил, всхрапывая, как загнанная лошадь.

— Нельзя ли потише, — попросил Яловой. — И свет выключите, пожалуйста!

— Что? — «Ходок» вскочил с кровати. Разгульный, хмельной, яростный. — Кто там пищит?

— Перестань безобразничать! — Яловой напряг голос.

— Ты мне будешь указывать! Да ты кто такой! — «Ходок» кричал, не смущаясь поздним часом, не остерегаясь тех, кто успел уснуть и теперь разбуженно ворочался на кровати, и тех, кто не спал и слышал все с самого начала.

Все ему было нипочем. На все он плевал.

— Да ты знаешь, что я отсюда вот прямо на фронт и сразу на горяченькое… А ты здесь будешь отлеживаться, нянек-мамок звать, чтобы тебя из ложечки кормили, сопли подбирали, клистир ставили. И ты меня будешь учить!

…Неужели он не видел, в каком состоянии принесли Ялового в палату с вокзала? Неужели не понимал, на кого он сейчас замахивался? А может, не хотел глядеть? Понимать. Знать.

— Какой же ты!.. Попался бы ты мне… — голос Ялового прерывался. — Встретились бы мы с тобой пораньше!..

— А-а-а… Так ты, видно, из тех, кто с пистолетиком позади, за чужими спинами: «Вперед!» — «Ходок» прямо взвился. — Вякни еще только слово…

В палате разбуженно загудели:

— Хватит вам! Сцепились, что петухи!

— Что раскричался, Селезнев? Погулял — угомонись…

— Дайте спать людям…

Но свет еще долго горел в палате, пока Селезнев ходил по своим делам, вытирал руки полотенцем, складывал и упрятывал под матрас форму.

Слезы бессилия, жалости к себе душили Ялового. Кажется, никогда после ранения не чувствовал так Яловой всей муки беспомощности. Своего унижения. Будто его топтали грязными сапогами, каблуком придавливали рот, наступали на глаза… И он не мог себя защитить, отстоять!

Его рука, бессильно лежащая вдоль также бессильного неподвижного тела, его ладонь на мгновение ощутила рубчатую холодноватость пистолетной рукоятки. В полубредовом сознании воспаленно мигнуло, пробежало, заполонило судорожное мстительное чувство. Почудилось, убил бы в ту минуту!

Казалось, не дрогнула бы рука. Потому что против него был не человек. Бандит. Бешеная собака, сорвавшаяся с цепи!

И вдруг (из каких далей?) неслышно возник и присел на лихорадочно вздрагивающую кровать Великий Старик. Жестко выпирающие скулы. Библейско-мужицкая борода. Хмурые осуждающие глаза.

Какую правду знал он? Почему привел Андрея Болконского после смертельного ранения на Бородинском поле к прощению всех? Анатоля Курагина, обидчика своего, простил со смирением и умилением. Прощать всех, прощать врагов своих… В себе находил Лев Толстой или думал, что так будет лучше людям, если все будут прощать, не останется зла и неправды на земле? Но если тот, кого ты прощаешь, плевать хотел на твое смирение? Если в твоей готовности терпеть увидит слабость, а не силу и еще с большей лютостью накинется на тебя. Будет давить, унижать!..

Что же, и в этом случае подставь левую щеку, если ударили тебя по правой?

Есть ли безусловный нравственный закон, который мог бы объединить всех людей?

Творить добро и одно добро? Разве не платили гнусным злом за святое добро!

Может, смерть и уравнивает всех, но в жизни, пока ты еще дышишь, пока ты еще сознаешь себя здесь, по эту сторону, смирение перед наглостью и силой может породить только страдание. Для всех, кто не хочет или не может противостоять.

Не сдаваться и не смиряться! Перед жестокостью, силой, наглостью. Растопчут, если поддашься. И не только тебя. Всех. Добрых и смиренных.

На следующее утро Яловой попросил сестру вызвать главного врача госпиталя.

— Не связывайтесь вы с Селезневым, — шепнула сестра. — Он какой-то… Не в себе… Мы все его опасаемся. Хотя бы скорее его отправили!

Яловой сказал, что он непременно хотел бы поговорить с главным врачом.

К вечеру, когда отоспавшийся Селезнев вновь отправился «на волю», к Яловому подошел начальник отделения. Маленький, желтый, сморщенный. Язва у него была, что ли? Он сидел на краешке стула, рот страдальчески поджат…

— Вы потерпите, — сказал начальник отделения. — Мы его скоро выписываем. И действительно прямо на фронт. По его просьбе, заметьте! Могли бы мы его поприжать. Ну, а смысл какой? Он дважды в штрафниках был… И дважды возвращал себе звания и ордена. Ожесточенный человек. Покромсали мы его тут, кишочек ему повырезали. Контузия у него была… Может, вас в другую палату перевести? Напрасно вас сюда положили. Здесь выздоравливающая команда. Вот и даем поблажки.

Но прежде чем его перевели в другую палату, Яловой еще раз повстречался с Селезневым.

Заявился тот поздно, часов в двенадцать ночи. Да не один, с дружками.

— Где тут жалобщик? — закричал от порога. — Колька, хватай за кровать, потащим в коридор! А то и во двор, прямо к нужнику!

Один из его спутников, тот, что постарше, схватил майора за руку, начал что-то ему нашептывать.

Селезнев отталкивал его плечом, разгульно выкрикивал:

— Мать вашу всех! Сюда бы моих ребят, я бы поднял трам-тарарам в городе! Мы бы шуганули тыловичков!

На кровать к Яловому подсел горбоносый лейтенант с хищноватым вырезом ноздрей. Из тех, что вернулись вместе с Селезневым. Дохнул водочным перегаром, примиряюще улыбнулся:

— Не серчай на нас, капитан! Селезнев так… куражится. Попугать хочет. Тут мы… на патруль нарвались. Уходили дворами, через заборы… Хорошо хоть не стреляли. Видишь, последние деньки отбываем. Скоро и обратно. А там, знаешь сам, как может обернуться. Кому же неохота погулять напоследок!

Ни в одном госпитале подобного не встречал Яловой. Только впоследствии понял, в чем дело. Последние недели доживал госпиталь в тыловом городе. Вот и разболтался порядок. Раненых выписывали, сортировали, переводили в другие госпитали.

— Прощаться пришел, капитан…

Помялся у кровати. Пригладил рукой ежик волос — не успели отрасти как следует. В госпиталях всех пускали «под нолик». Уже в полном обмундировании. На плечах — гостевой халат. Переминался с ноги на ногу. В поношенных выцветших сапогах со стоптанными каблуками.

— Михаил Афанасьевич, возьмите там, в тумбочке, табак для вас…

— Вроде и ни к чему он теперь. Природный свой курить дома буду. У нас табак родит.

— Возьмите, возьмите!

Больше и говорить будто не о чем. А ведь прощался с человеком, который, можно сказать, был Яловому и нянькой, и мамкой. Почти месяц.

Пришел как-то к ним в палату. Дружка разыскивал. Красноватое, продубленное солнцем и ветрами лицо. Развернутые плечи человека, который с детских лет ходил за плугом. Метал с косилки. Подавал снопы в барабан молотилки.

Поглядел, как дежурная сестрица Валя, вертлявая, курносенькая, кормила Ялового. Одну ложку супа в рот, из второй — на грудь…

Яловой сразу же:

— Хватит! Больше не буду! Не хочу!

— Нельзя так, капитан! Враз отощаете! — прогудел Михаил Афанасьевич. Подошел к кровати и неожиданно сказал сестре: — Дай-ка, сестрица, я покормлю его.

Сестра взглянула на широкие ладони, узловатые пальцы добровольного помощника, усомнилась:

— Куда тебе… с такими ручищами!

— Погляди, погляди… — лицо хмуроватое, неподвижное. А глаза поголубели.

Поправил салфетку, тарелку перед собой, ложка в руке. Проворчал:

— Молодая еще, неумеха. Пойдут дети, научишься. У меня их семь душ.

— Какой прыткий! И когда успел столько? Из себя вроде еще ничего. Видный дядя. — Сестра развеселилась. Не прочь была и глазками поиграть.

— А тут и спешить не надо. Выйдешь замуж, поймешь… Баба у меня подходящая… И пошло само собой. Как по конвейеру. Один за другим. Последний нашелся уже без меня…

Откуда у этого человека такие чуткие, внимательные руки? Не то что пролить, капли не уронит. Впервые Яловой почувствовал, что ест с удовольствием. Раньше обед — страдание. Больше трех-четырех ложек супа не съедал. Прольют горячее на грудь, обожжет; провалитесь вы с вашим обедом!