Трепет крыльев - Катажина Грохоля

— Нет, в общем-то, нет… Я просто хотела с тобой поболтать…

— Ой, Хануся, о том, чтобы вырваться с работы, и думать нечего. Приходи лучше к нам вечерком, я ребенка заберу из садика, буду дома около четырех… Не можешь? Ой, да все ты можешь! Над тобой ведь ничего не висит. Знаешь, как я тебе завидую. У тебя есть все, что женщине нужно для счастья: хорошая работа, любящий муж, для которого ты словно свет в окошке, это же видно!

И смеется весело: мол, тебе так хорошо! Он боится, чтобы тебя кто-нибудь у него не украл, ха-ха-ха, это, должно быть, так приятно!

Не жизнь, а малина!

— У тебя точно все в порядке?

— Да-да, все нормально, — говорю я.

— А то ты какая-то кислая… Нет? Мне показалось?..

— Заходите, заходите, — слышу я его радушный голос, любезный, гостеприимный, как будто бы это и не он говорит. Но это мой муж и его голос. Я высовываюсь из кухни, я должна быстро вымыть и убрать в шкафчик посуду и проверить еще три таблицы на завтра, шеф уже сегодня сердился, что я не успела, но там кто-то пришел, и надо радоваться.

— Дорогая! — Это радостное дорогая обращено ко мне, хотя он ни слова не обронил с самого обеда. Но теперь я дорогая, поэтому я натягиваю на лицо улыбку: «Как мило, что вы пришли, как замечательно, добро пожаловать!»

— Дорогая, к нам пришли Юрек с женой!

Они стоят в прихожей: Юрек, его коллега с работы, с очаровательной женой, я видела ее раз, может, два, мы были у них когда-то, до свадьбы.

— Извините, что без предупреждения, но ты просил зайти за переводом, мы были неподалеку, и я подумал, что ты… что вы… — поправляется Юрек поспешно и протягивает мужу бутылку виски, а его жена протягивает мне руку.

— Замечательно, проходите, проходите. — Натянутая улыбка, словно шлагбаум, не пропустит никакого другого чувства, одну только радость.

— Хануся нам приготовит… Чай? Кофе? У нас есть лед, дорогуша? Может, пока посмотрите квартиру?

И дорогуша утвердительно кивает, потому что лед должен быть дома, что же это был бы за дом, если бы в нем не было льда, и она приготовит, конечно, чай, потому что жена Юрека хочет чаю, а он проведет их по дому и покажет новый диван.

Жена Юрека направляется с дорогушей на кухню.

— Интересный дизайн, — говорит она, глядя на ярко-красные шкафчики и черные столешницы, на которых видна самая мельчайшая крошка, каждый след от крошки, даже капля воды.

И Хануся не ленится: лед, стаканчики, вода, чайничек, чай, тряпочка, короткий взмах по столешнице — просыпалось несколько чаинок, — и вода.

— Лиля, иди сюда! — доносится из глубины квартиры. И Лиля идет, а Хануся останется, пусть там себе улыбается, пусть не спрашивает, зачем им понадобилось смотреть на ее постель, на ее ванную, на ее комнату, зачем?

Хануся, уже без улыбки, отворачивается и открывает виски, достает лед, один кубик падает на пол, она обмывает его под краном (он ведь не видит), бросает лед в стаканчики, протирает столешницу, чтобы не осталось влажного следа, и вновь нацепляет улыбку, и идет в комнату.

— Я получил ставку в «Hot-Cold», — сообщает Юрек.

— Да что ты говоришь?! — Ему, по-видимому, неприятно, ведь прежде это его приглашали на синхронный перевод — не всегда, иногда, но это были важные «говорящие головы», не ниже министра, а порой и сам премьер-министр, но у них не было ставки, только договорная работа, потому что передача новая, рейтинг пока еще невысок…

— Я сам удивился, но рейтинг подскочил на шесть баллов…

— Прекрасно! — Ничего не прекрасно, ведь это он самый лучший, это он заслужил эту должность, а не Юрек.

— Ну-ну, — говорит Юрек и встряхивает стаканом. — А ты что не пьешь?

А он, мой муж, улыбается:

— Если б я знал, что вы зайдете… — В этой фразе упрек (так не заходят: между делом, по дороге, неизвестно зачем и без предупреждения, ведь есть телефоны, правда?), но упрек едва заметный, потому что улыбка широкая. Может, это вовсе и не упрек — откуда, какой упрек, скорее, сожаление. — …Я бы заранее подготовился, какое-нибудь хорошее «Шато Лафит-Ротшильд» или «Марго», и к нему фуа-гра… Мы бы отметили твое назначение…

И виски в стаканах приобретает цвет мочи, да и на вкус какое-то никакое. Лиля смотрит на моего мужа, улыбающегося, самоуверенного…

— А это что за деликатес? — склоняется она над блюдом, которое мой муж ставит на стол.

— Хороший паштет к хорошему вину. Бутылка «Марго» стоит порядка тысячи евро. — Юрек опрокидывает стакан виски.

— У нас еще все впереди! — смеется мой муж. — Дойдем и до «Сотерна»!

И они тоже улыбаются — видимо, не знают, что «Сотерн» стоит несколько тысяч и мы его никогда не купим, но как приятно поговорить о хороших винах… А Лиля смотрит на моего мужа с восхищением: до чего же милый, воспитанный мужчина, какая у него красивая улыбка и как он превосходно разбирается в винах…

— Дорогуша, может, закуски? Да что вы, я вас теперь не отпущу, садитесь, Ханя нам сейчас что-нибудь приготовит…

И дорогуша встает, хотя ее ждет работа, но пришли гости, такие приятные люди, она что-нибудь скоренько приготовит, а потом дорогуша будет сидеть над таблицами — ночью. Она встанет тихонько, чтобы его не разбудить, потому что ляжет с ним вместе, чтобы не раздражать его, он так легко раздражается… Ему кажется, что его отвергают, ну что ж, уход Кристины стал для него таким ударом, а ведь я его люблю, поэтому понимаю это, достаточно ведь любить, чтобы быть любимым.

— Мне так жаль, что ты не попал в программу, — вечером в постели шепчу я, чтобы он знал: я на его стороне.

— Я никогда к этому не стремился! С чего это ты взяла? Я слишком хорош для такого дерьма, — говорит он и поворачивается ко мне спиной.

Все еще образуется.

И мой мир продолжал суживаться: я спешила домой с работы, чтобы оказаться там раньше него, и стала пристальнее всматриваться в его лицо, чтобы понять, что я делаю не так, и больше не делать этого.

Как можно жить, мирясь с тем, что происходит? Проще простого. Не требуется никаких усилий, это обступает тебя со всех сторон и повторяет: «У тебя нет выхода, нет выхода». И нет надписи: «Вход воспрещен». Там, куда можно было бы украдкой, так, чтобы никто не видел, куда можно было бы как-нибудь незаметно, мимоходом, случайно, по ошибке, пригнувшись, прильнув к стене, шаг за шагом, даже в потемках, тихонечко протиснуться, прорваться, даже неизвестно куда, — любое неведомое лучше, и переждать там.

Но выхода нет.

Мир сузился до этой квартиры, нет ничего за его пределами, даже хуже — до этой комнаты, поскольку в квартире находиться небезопасно, даже до размеров ванной, потому что комната слишком большая.

— Почему ты там сидишь?

Поэтому — нет, не комната, остается ванная.

В ванной нет окна, оттуда нет выхода. Но можно открыть воду, тогда не слышно, как я плачу, можно пустить воду сильной струей.

— Что ты там делаешь?

— Стираю, — ответить быстро, замочить свитер, а вода шумит и журчит, она заглушает мои рыдания, и это может длиться и длиться — столько, сколько будут литься непослушные слезы.

А потом:

— Что с тобой?

— Порошок попал в глаз.

— Надо быть внимательнее, — заботливо говорит он.

Ясное дело, надо быть внимательнее. Я только и делаю, что стараюсь быть внимательной. Внимательно смотрю и с опаской просыпаюсь, осторожно ухожу и возвращаюсь со страхом, аккуратно ложусь и старательно притворяюсь, что читаю. Готовлю внимательно, умываюсь внимательно, внимательно накладываю макияж на подбитый глаз и синяки на шее…

Внимательно. Чтобы он не обратил внимания.

Как-то раз я не накрасилась.

Он пришел в бешенство:

— Ты это специально делаешь, чтобы я испытывал чувство вины?! Не выйдет!

Поэтому я очень тщательно, тайком, замазываю следы побоев. Ради него.

— Ты не умеешь прощать! Будешь бесконечно меня попрекать!

Поэтому — нет, я никогда не вспоминаю о том, что случилось. Ничего ведь не случилось.

— Снова ревела!

Поэтому — нет, вовсе нет. Я стирала, была невнимательна, отбросила прядку волос рукой, испачканной в порошке… Ну что я за растяпа! Конечно, сейчас промою.

— А что ты там так долго делала?

— Ну, я же стирала.

— А для чего стиральная машина? Ты испортишь себе руки.

Он такой заботливый.

Бог с ним, с этим глазом, подумаешь, три недели не сходил синяк — сначала синий, фиолетовый, потом черный, зеленый, желтый… все цвета радуги под глазом.

— Я же люблю тебя, у нас все будет хорошо, правда?

— У нас уже все хорошо.

Ложь так гладко слетает с губ, как будто бы им не было больно, а они болят.

Нет выхода. Будет хорошо.

Уже хорошо. Только выхода нет.

Раз уж начала, хочу рассказать тебе все, о чем до сих пор не осмеливалась говорить.

Не знаю почему. Но нельзя же прийти к родителям и сказать: