Последняя из слуцких князей - Юзеф Крашевский

Каштелян сел в карету, возница — впереди на козлах, два гайдука стали сзади, несколько придворных верхом сопровождали его, а впереди, прокладывая путь, ехали несколько казаков.

Каштелян приказал:

— Ко дворцу пана старосты!

Кони с пучками алых перьев на головах резво тронулись с места, миновали дворец канцлера Льва Сапеги, проехали по Бернардинскому переулку и свернули на Замковую улицу; а оттуда — мимо дворца Радзивиллов к каменному дому Ходкевичей.

Проезжая мимо дворца воеводы, каштелян нарочно отвернулся от церкви; слуги высыпали из ворот поглазеть на него, шептались и подшучивали. Свита каштеляна сохраняла важность и не обращала на них внимания.

Карета быстро проехала мимо домов кардиналии и остановилась около ворот дворца Ходкевичей.

Каштелян вышел.

Прибытие гостя не осталось незамеченным: в окне дворца мелькнула и исчезла худенькая девичья фигурка с распущенными волосами. Каштелян вошел через ворота и увидел стоящих с непокрытыми головами в ожидании гостя маршалка двора и нескольких слуг. Был там и Барбье, он тоже снял свою шляпу, но держался более свободно.

— День добрый всем! Пана старосты еще нет? — спросил Ходкевич.

— Покамест нет, — отвечал маршалок, — ждем с минуты на минуту, только его что-то не видно.

— Скажите княжне, что я хочу ее видеть, — он поднял руку, и тут же один из слуг побежал вверх по лестнице выполнять его приказ.

— Пан Барбье! Приветствую вас! Когда приехали? — обратился каштелян к французу.

— Только вчера вечером, а вот сегодня сразу же взялся за работу.

— За какую работу?

— По укреплению замка, — ответил француз.

— Что вы говорите?

— Да, таков был приказ пана старосты.

— И вы уже начали работы…

Барбье показал рукой на людей, которые трудились на лесах, сновали туда-сюда, на котлы с горячей водой, которую приходилось лить на стены из-за холода.

— Плохо, что вы делаете все так открыто, — буркнул Ходкевич. — С улицы это видят, могут подумать неведомо что. Половину каменщиков лучше снять, времени еще хватает, а пока надо делать вид, будто что-то подправляется. Не показывайте, что вы тут занимаетесь фортификацией. Зачем давать assumpt — подтверждение — злым языкам, и без того способным на все. И не пробивайте в стенах бойниц. С этим можно подождать.

— Уже несколько пробили, — сказал Барбье, — да нам и не приказывали делать это тайно.

— Я вас не виню, но зачем пану старосте такая спешка?

Посланный слуга вернулся и сказал:

— Панна княжна ждет ясновельможого пана. Она наверху.

Каштелян кивнул и, недовольный, поднялся по лестнице, открыл двери в большой зал, где его ожидала слуцкая княжна София Олелькович.

Зал выходил окнами на Замковую улицу, все стены тут были увешаны картинами и иконами. Помещение украшали несколько венецианских зеркал в серебряных рамах и часы высотой в несколько локтей, они были в декоративном стеклянном ящике. Кресла с белыми позолоченными кручеными ножками долгим рядом стояли перед мраморным столом, ножки его были вырезаны в виде грифов, дельфинов и крылатых сфинксов.

Когда вошел каштелян, княжна стояла посреди зала. Она была бледной худощавой блондинкой, со светлыми глазами, невеселым лицом, бледными губами. На ней было платье из толстой темной волнистой материи, обшитой оборками, со шлейфом, который спускался до земли. Волосы у нее на голове были собраны вверху и застегнуты дорогой заколкой. Она казалась более высокой, чем была, потому что платье на ней было длинное и волнистое, а ботинки — на высоких каблуках. К тому же княжна была худощавой, что выглядело в те времена довольно непривычно. По ее лицу была разлита грусть, которая, казалось, ни на минуту не покидала ее с самого рождения. И не удивительно.

Она была сиротой с колыбели. Поэтому выражение глубокой грусти дополнялось состоянием смирения перед судьбой, терпеливости, но в ясных голубых глазах светились жизнь и чувство.

Едва каштелян вошел, княжна почтительно поцеловала ему руку. Он наклонил голову девушки и поцеловал ее в лоб. Потом пригласил ее сесть, пододвинул к ней кресло и хотел заговорить, но тут увидел в дверях неподвижную фигуру экономки.

Это была особа уже преклонного возраста, но еще необычайно стройная; она стояла словно кол проглотив, а глаза вытаращила, будто жаба. На ее платье было столько складок, что оно выглядело даже смешным, грудь неприятно полуобнажена. А что творилось на ее голове — пером не описать! Чего только на ней не было! Прежде всего, волосы там были не только свои, но и чужие, торчащие, зачесанные вверх, как свечки, и, что хуже всего, они были разного цвета. Из них торчали гребни и шпильки, заколки и цветы, перышки и стеклышки. Жуткий французский чуб возносился вверх на целый локоть, он мог бы пролезть не во всякую дверь.

Пани экономка ожидала взгляда каштеляна, как чибис дождя, когда же, наконец, дождалась, то, забыв о своем прекраснейшем чубе, поклонилась так низко, что еле не повредила его. Каштелян поприветствовал ее, сказал несколько вежливых слов и тут же отпустил. Она вышла, но не было уверенности, что не осталась подслушивать. Как только за ней закрылась дверь, каштелян повернулся к княжне, во взгляде которой читался вопрос, и заговорил:

— Уважаемая панна, вы скоро расстанетесь с детством, в феврале начнется счастливый для вас шестнадцатый год. Есть за что благодарить Бога.

— И вас, — подхватила княжна, — за то, что вы заботились о сироте.

— Мы делали все, о чем меня и моего покойного брата просил ваш уважаемый отец. Причем делали это с душой и сердцем, заботясь о вашем счастье.

— Я это понимаю и постараюсь отблагодарить вас, как отца, — ответила княжна.

— Надеясь на вашу отзывчивость, на ваше доброе сердце, я и обращаюсь к вам, как взрослой девушке, которая вскоре станет совершеннолетней, — говорил далее каштелян. — Я еще никогда не говорил с вами о важных делах, потому что вы были в счастливом детском возрасте, который не стоит омрачать. Поэтому, если я скажу нечто неприятное для вас, считайте это началом новой жизни, которая уже не будет для вас такой, как в детстве, а Бог учит нас быть терпеливыми.

— Все, что вы мне скажете, я приму с покорностью и благодарностью, — спокойно и учтиво промолвила княжна. Но ее лицо слегка покраснело, видимо, от волнения.

— Я не сомневался в этом, — продолжал каштелян. — Вы знаете, что князь воевода виленский просил вашей руки для своего сына, князя Януша.

Каштелян глянул на Софию, она выглядела спокойной, только при упоминании имени Януша вспыхнула, побледнела и смутилась. Каштелян помрачнел, но заговорил снова:

— И я, и мой покойный брат охотно соглашались на этот брак, потому что считали князя за равного вам по знатности, богатству, надеялись на вашу счастливую жизнь в замужестве. С нашего позволения князь Януш бывал у вас, он старался завоевать ваше расположение.

Каштелян на мгновение умолк, София тоже молчала.

— Скажите мне искренне, скажите открыто, как опекуну, как отцу, понравился ли он вам?

— Воля опекуна будет моей волей, — ответила княжна.

— Я спрашиваю у вас не об этом, — пояснил каштелян, — я не хочу знать, послушаетесь вы меня или нет, я в этом не сомневаюсь, я хочу…

— Что вы хотите услышать?

— Понравился ли вам князь Януш?

Княжна молчала.

— Не знаете, что ответить? — допытывался каштелян. — Мне кажется, что вы не хотите меня обидеть. Скажите, скажите откровенно.

Княжна продолжала молчать.

— Неужели вы мне ничего не скажете? — снова спросил каштелян.

Княжна София встала, ее лицо раскраснелось, глаза заблестели.

— Вы ожидаете моего признания, — сказала она. — А зачем оно вам? Все решает не моя воля, а ваша.

— Я хочу, чтобы вы ясно понимали, что принуждением, силой мы ничего не будем делать, если же я и спрашиваю о ваших чувствах, то только для того, чтобы иметь их в виду.

— Вы знаете меня, знаете все, поэтому вам и не нужно ни о чем спрашивать, — ответила София.

— Почему вы считаете, что я вас хорошо знаю? Я хочу знать вас еще лучше, — пояснил каштелян, — лучше, чем по слухам и домыслам. Я хочу, чтобы вы сами мне обо всем рассказали.

— Вы хотите этого? — переспросила княжна. — Тогда не вините меня за то, что услышите. Я послушна, осознаю свой долг перед вами, знаю, что всю жизнь буду вам благодарна. Я вас уважаю и ценю, знаю, что вы против князя Януша, но я — я отношусь к нему доброжелательно.

— Доброжелательно! — воскликнул каштелян, как будто боялся этого ответа и не надеялся его услышать. — Это правда, в самом деле? Да?

— Да, — смело отвечала княжна.

— И вы хотите стать его женой?

— Я все сказала, — тихо проговорила княжна.

— А теперь послушайте, что я вам скажу, — начал каштелян. — Вы доброжелательны к нему, а он нас ненавидит, вы высказываете признательность нам, он нас преследует. Вы за Радзивиллов, а Радзивиллы наши враги, они мне, мне, говорю я вам, угрожают банницией, нашей вере, (правда, она не ваша) они враждебны, они против нас, против короля стоят; они, если бы могли, утопили бы нас в ложке воды. И вы к ним доброжелательны?