Казнить нельзя помиловать - Шохом Дас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За время работы я видел, как в отделениях судебной психиатрии создаются клики пациентов, конкурирующих за вожделенное место альфа-самца. Я видел, как этот престол завоевывали и теряли соперники, распространявшие друг о друге сплетни, грозившие друг другу, устраивавшие физические поединки или просто соревнования за популярность. Однако я видел не только агрессию по отношению к сотрудникам, травлю других пациентов и контрабанду наркотиков, но и примеры невероятного сострадания и крепкой дружбы между больными. Видел, как пациенты покупали вкусненькое тем, у кого нет денег. Как пациенты, которые уже идут на поправку, не жалеют времени, чтобы объяснить что-то не таким осведомленным и зачастую нездоровым соседям – например, каковы побочные эффекты тех или иных лекарств или на что можно претендовать по закону о психическом здоровье. Я видел, как создавались многолетние союзы между людьми, оттиснутыми на обочину, людьми, которых сторонились и о которых забыли даже родственники, а уж общество тем более. Денниса, молодого человека, которого я обследовал в то первое утро в отделении судебной психиатрии, перестали отпускать домой после того, как у него был положительный анализ на марихуану. Из-за наркотика к нему вернулись приставучие голоса, которые велели ему нападать на всех подряд. До сих пор он им сопротивлялся, но теперь, очевидно, стал опасным для общества. Один из его соседей, тихий седобородый старичок по имени Шеймас, пошел по просьбе Денниса купить кое-каких мелочей и на свои деньги приобрел ему туалетные принадлежности, огромную шоколадку «Тоблерон» и журнал для бодибилдеров. Я не стал обращать внимания на то, какое это противоречие – покупать одновременно шоколадку промышленных размеров и журнал на такую тему, – и только спросил Шеймаса, почему он пошел на такие траты ради человека, с которым почти не разговаривал и который всего недели две назад угрожал ему.
– Деннис сам не знал, что говорит. Голоса сказали ему, что я нарочно израсходовал всю туалетную бумагу.
– Что ж, очень славно с вашей стороны заботиться о нем.
– Психическая болезнь – жуткая гадость. Я не слышал голосов много лет, но прекрасно все помню. Как привяжутся, так уж не отстанут. Прямо с ума сводят, док.
– Могу лишь представить себе.
– Да и чего на таких обижаться? Вы же не обиделись, когда вас стукнули по башке. – Он подмигнул.
– Ага, спасибо, что напомнили, Шеймас.
– Вы же сестричкам не расскажете?
Вообще-то мы не приветствуем, когда больные покупают что-то друг другу или берут взаймы. Это лишний повод эксплуатировать и травить слабых. Для такого нужно письменное разрешение врача, и все должно происходить под строгим надзором медсестер, а для этого требуется много бумажной работы и очередь. Впрочем, похоже, обойти это оказалось нетрудно.
– Вы не расскажете – и я не расскажу. – Я подмигнул в ответ.
Если бы в 12 лет, когда я был одержим восточными единоборствами после фильма «Малыш-каратист», мне сказали, что пройдет еще 20 лет и единоборства войдут в программу моего обучения, я был бы в полном восторге. Ежегодно судебные психиатры, как и все другие сотрудники подобных отделений, должны проходить «тренинг по контролю и удержанию». В каждой больнице это по-своему, но в одном отделении, где я работал, тренинг занимал каждый год целую неделю. Мы скакали в тренировочных костюмах и кроссовках, а инструкторы учили нас всему от приемов деэскалации до методов самозащиты. Мы учились силой удерживать и перемещать больных, причиняя им минимальный ущерб, при помощи серии захватов и блоков. Этот курс вызывал у меня смешанные чувства. Поскольку я циник от природы, я сразу сообразил, что тренинг оплачивает больница, а значит, если попытаться подать на нее в суд за травму на рабочем месте, руководство скажет: «А мы, между прочим, сделали что могли». Вдобавок в ту долю секунды, когда пышущий гневом больной с историей насильственных преступлений слышит голоса и подается к тебе со сжатыми кулаками и надо решить, что делать, бить или бежать, все приемы забудутся, как бы прекрасно ты их ни натренировал.
Меня часто спрашивают, чувствую ли я себя в безопасности при моей специальности. Да – практически все время. Обвиняемые, которых я веду в тюрьме или в суде, как правило, ведут себя хорошо, как только могут, они знают, что я пишу заключение, которое будет приобщено к материалам суда, поэтому в их интересах произвести хорошее впечатление. Исключение – те, кого система уголовного правосудия приводит в такое бешенство, что они обливают презрением любого ее представителя. Либо психически больные настолько, что уже не контролируют свои действия.
А вот больные, которые уже содержатся в психиатрических отделениях, – это тихий омут совсем с другими чертями. И в тюрьмах, и на суде обвиняемым нужно держать себя в руках всего час-другой во время обследования, но если они угодили в больницу, их поведение годами рассматривают под микроскопом. Они еще могут уступить требованиям судебного психиатра, поскольку именно он решает, можно ли отпустить их домой, а в конце концов и выписать. Те, у кого часто случаются вспышки, обычно недовольны установленными ограничениями (например, тем, что их отказались отпускать домой или запретили посещать групповые занятия из-за недавних эпизодов насилия), а также в случаях, когда анализ на наркотики оказывается положительным или после ссоры с другими больными. И не будем забывать, что яркие симптомы психических болезней, которые невозможно скрыть, тоже провоцируют насилие.
Опасность моей работы на самом деле сводится к статистическим играм. Даже если 95 процентов тех, кого я обследую, содержатся под стражей, я могу за одну рабочую смену побеседовать с двумя-тремя обвиняемыми в суде и опросить до десятка в тюремной больнице, а в отделении у меня 18 пациентов. Если я работаю с группой
