Механический ученик - Александр Чапковский

— А как делали аглицкие мастера? — спросил Любке.

— То были одноцилиндровые машины, а в моей — два цилиндра, — ответил Ползунов.

— Стало быть, никаких примеров у вас нет, — заключил Любке.

К ним подбежал мальчишка.

— Ваше благородие! — кричал он Ползунову. — Ваше благородие, вам записка от их высокопревосходительства господина Порошина.

Ползунов взял записку, развернул, пробежал глазами.

— Можно было и не тянуть столько лет, — горько усмехнулся он.

В записке Порошин сообщал, что должен срочно отбыть из Барнаула на несколько дней и времени на встречу у него нет. А для Ивана у него безотрадная новость: пришло очередное письмо от Демидова. Сей господин в последний раз сообщал, что ни о каком Клинке он не имеет представления и пишет лишь «из великого уважения к его высокопревосходительству Андрею Ивановичу Порошину. Что же до Невьянской башни, то там подземелий нет вовсе, а слухи о них распускают его враги и завистники».

Иван понял, что никогда больше не увидит Клинка.

Наскоро распрощавшись с Любке, он зашагал домой.

В ту ночь Ползунову приснился страшный сон.

Ему снилась огненная машина, стоявшая на белом, засыпанном снегом поле. Возле неё — почерневшая изба с мёрзлыми окнами. Дверь избы хлопает — и на пороге стоит Стёпка Клинок. Молодой, весёлый. Вот он подходит к машине — и она начинает работать.

Горит пламя в топке, крутятся колёса, поднимаются и опускаются цепи, но что поднимают эти цепи?

Иван подошёл ближе и ахнул: вместо мехов машина раскачивала крышки зияющих чернотой шахт.

— Останови, Степан, — тихо попросил он. — Ты что, не видишь, что происходит? Останови её.

Но Степан только смеялся.

— Ерунда, ваше благородие, — отвечал Степан. — Подумаешь, шахты — экая невидаль! Зато извольте поглядеть на распределитель воды и пара. Как работает, а? Это мой вам последний подарок.

Он взял Ивана за руку и подвёл к машине. И Ползунов вдруг увидел тот самый механизм, над которым ломал голову уже полгода.

На самом верху машины через колесо была перекинута цепь, на которой, как гирьки у ходиков, висели два деревянных бруса. Брусья поднимались и опускались вместе с поршнями машины. Из каждого бруса сбоку торчал железный рог. Этими рогами брусья поддевали и перекидывали в разные стороны перевёрнутый, похожий на серп маятник. Поднялся вместе с поршнем правый брус — перекинул маятник налево, поднялся левый брус — маятник полетел вправо.

— Этот маятник не простой, — говорил Степан. — Он соединён с зубчатым колесом, и оное колесо поворачивается при полном подъёме одного поршня и опускании другого. Сие колесо воздействует на механизм, подающий пар и воду в цилиндры.

— Степан, — сказал Ползунов. — Ведь я во сне. Надо бы зарисовать, запомнить. Забуду ведь.

— Ничего, ваше благородие, запомните, — уверил Степан и прыгнул в шахту. — Прощайте!

— Стой! — завопил Иван, схватив какой-то рычаг.

Машина взвизгнула и полыхнула кровавым пламенем. На белом снегу вперемешку с брёвнами разлетевшейся избушки валялись части машины. А сам Иван ничком лежал подле серповидного маятника и зубчатого колеса.

В этот миг он проснулся. Вскочил с постели, подбежал к столу. Потом схватил бумагу, перо и зарисовал механизм с маятником.

На другой день он подал начальнику Колывано-Воскресенских заводов генералу Порошину три документа:

1 — предложение применять на заводах огненные машины;

2 — описание огненной машины;

3 — чертёж машины.

НАГРАДА

Однажды в ноябре 1763 года Ползунова срочно вызвали в канцелярию заводов. Его ждал Христиани.

— Я хочу поздравить вас, любезный Иван Иванович, с замечательной победой! — сказал он. — Проект вашей огненной машины рассмотрен в Петербурге. Возможно, его видела даже сама государыня Екатерина II, щедрая покровительница наук и художеств.

Ползунов затаив дыхание слушал Христиани. Он сам не ожидал такого успеха.

— В указе кабинета её величества, — Христиани ткнул пальцем в папку, — вы найдёте рассуждения президента Берг-коллегии господина Шлаттера. Сравнивая вашу машину с аглицкой, он пишет вот что.

Христиани вынул из папки бумагу.

— «Шихтмейстер Ползунов, — читал Христиани, — так похвалы достойною хитростью оную машину сумел переделать и изобразить, что сей его вымысел за новое изобретение почесть должно».

Христиани оторвал взгляд от бумаги и поглядел на Ползунова. Тот стоял молча.

— И главное, — продолжал он, — вас производят в механикусы с чином и жалованьем инженерного капитана-поручика и дают награду четыреста рублёв.

Он дружески потрепал Ползунова по плечу.

— Ну что же вы всё молчите, любезный Иван Иванович? — спросил он. — Ответьте хоть что-нибудь. Рады? Счастливы? Шутка сказать — такие похвалы и поощрения!

— А что там про цилиндры сказано? — спросил Ползунов. — И насчёт мехов господин Шлаттер ничего не говорит?

— Тут сказано о многом, — растерялся Христиани. — Но разве в этом главное? Ваш проект одобрен, вы нынче механикус, наградные — четыреста рублёв. Что ещё надобно? Берите-ка вы рассуждения господина Шлаттера и ступайте домой. Поглядите всё завтра свежим взглядом. Да, постойте, Иван Иванович! — крикнул он ему в спину. — Непременно зайдите к Порошину. Он немного прихворнул и никуда не выходит. Мы ему ничего не сообщали, хотели, чтобы вы его сами порадовали.

Ползунов взял папку и вышел на улицу.

Дома, в горнице, сидела Поля и разговаривала о чём-то с Дмитрием Левзиным, механическим учеником Ползунова.

Иван Иванович вошёл, опустился на стул и положил возле себя папку. Поля и Дмитрий молча смотрели на него.

— Хорошо, что ты зашёл, — бросил Ползунов Левзину. — Поглядим вместе рассуждения Шлаттера. Одобрили мою огненную машину.

Левзин оживился при этих словах, а Поля и бровью не повела.

— Меня произвели в механикусы и дали в награду четыреста рублёв.

На этот раз пришёл черёд оживиться Поле.

— Четыреста рублёв за этот чертёж? — воскликнула она. — Быть не может! Да это же… целое состояние!

— Проект рассматривал сам президент Берг-коллегии господин Шлаттер — помнишь, я тебе рассказывал о нём?

— Да, да, помню. — Она всплеснула руками: — Ой, вот счастье-то привалило! Механикус… Это какой чин — капитан? Вот это новость!

— Иди-ка сюда, Дима, — сказал Ползунов. — Поглядим, что написал господин Шлаттер.

Заключение Шлаттера называлось «Рассуждение о проектированной шихтмейстером Ползуновым огнёмдействующей машины» и состояло из пяти разделов. Иван Иванович пробежал глазами два первых раздела.

— Так, — приговаривал он, просматривая бумаги, — разумно и правильно. Постой-ка… Что же это он пишет? Разве я и сам не понимаю, что мою машину неспособно ставить к каждой печи для приводу мехов? Ведь я, Дима, напротив, задумал поставить воздушный ларь, дабы заменить шестнадцать мелких мехов двумя громадными, которые и будет качать огненная машина. Мехи дуют воздух в ларь, а от ларя дутьё пойдёт по трубам к печи. Ай да господин Шлаттер! Коли не разобрался, мог бы написать, спросить! Что дальше? Ага, «выплавляемый металл весьма дорого обходиться будет…». Ещё бы! Если к каждой печи приставлять по огненной машине, то, конечно, уйдёт много дров. Но разве я такое предлагал?

Левзин молча слушал Ползунова. Подошла Поля.

— Ты не серчай, Иван, — сказала она. — Всё же у тебя хорошо, рассудили всё в твою пользу — так стоит ли по пустякам надрывать душу? Ты погляди на себя: в щеках зелень да и в глазах зелено. И как кашляешь — просто страх берёт!

— Да что же тут хорошего? — вскричал Ползунов. — Шлаттер не понял моего проекта — разумеешь, не понял! Ты подумай, что он предлагает — качать огненной машиной воду из шахт и подавать эту воду на гидравлические колёса, чтобы они качали мехи. Это же весь труд загубить!

Он хотел сказать ещё что-то, но закашлялся и прикрыл рот платком. Когда кашель наконец отпустил его, он сказал:

— Если кто спросит — я у Порошина. Будем разбираться.

— Вот ведь какой человек, — сказала Поля Левзину. — Ему счастье привалило — чин да награды, а он всё изводится. Четыреста рублёв…

Но Левзин едва слушал её.

— Воздушный ларь, — с восхищением повторил он. — Никогда подобного не слыхал. Вот уж воистину: всяко слово у человека — золото.

Порошин лежал на диване в своём кабинете.

— Я, Ванюша, в спальне не лёг, — объяснял он, сбрасывая пуховое одеяло. — Стоит лечь, как тебя и впрямь хворь одолевает. А я так полагаю, что всякую болезнь надо пересиливать. Полежишь немного, потом поработаешь, потом — опять в постель. Глядишь, через день-другой и здоров.

Он поднялся с дивана, одёрнул стёганый халат и поздоровался с Ползуновым.