Новый дом - Леонид Соловьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он открыл глаза, приподнял с подушки тяжелую голову. Он увидел у своей постели председателя Гаврилу Степановича и все колхозное правление. Кузьма Андреевич сердито зашептал, и все вышли на цыпочках. Шапки остались в комнате. Доктор понял, что мужики вернутся.
– Лежи, лежи, – сказал Кузьма Андреевич. – Ай скушно? Хочешь, про старину скажу… Я ее, мил-человек, наскрозь помню. Пятерку заработал. Да-а-а… Места наши в старину были глухие да лесистые… Ничего мы не слышали, ничего не видели, а чтоб радиво – этого даже не понимали… Да-а… Приехали к нам, значит, из купцов из московских Флегонтов Маркел Авдеич…
Кузьма Андреевич приостановился, потом сказал нерешительно:
– А знаешь, мил-человек, ну ее к бесу, эту самую старину! Брюхо-то прошло?
Превозмогая слабость, доктор оделся и подошел к окну умываться. Кузьма Андреевич вылил все ведро на его круглую голову. Вода была холодная и густая, ветер обдувал мокрое лицо доктора. Он видел на рябиновом листке стрекозу, она покачивала длинным, с надломами туловищем, струящиеся крылья ее были едва отличимы от воздуха. Красноголовые муравьи тащили разбухшую от сырости спичку, белобрюхий паук поднимался на крышу, раскачиваясь и вбирая в себя блестящую нитку, словно была в паучьем животе заводная катушка. Петух горловым голосом разговаривал с курами, раскапывал навозную кучу, а оттуда столбом, как светлый дым, поднимались мошки, потревоженные в своем предзимнем сне. Оклевывая рябину, летали растянутыми стайками дрозды, – все было четким, прозрачным, и на всем лежал синеватый осенний холодок. Доктор подумал, что мог бы не увидеть ни сегодняшнего утра, ни стрекозы, ни муравья, ни рябины. Доктор вздохнул глубоко… еще глубже… и еще глубже, потом потянулся, полный желания ощутить каждый свой мускул, все свое тело на земле.
– Молочка? – спросил Кузьма Андреевич. – Ай чайку согреть?
– А где Устинья?
– С Гнедовым Силантием в район поехала. Кирилла в милицию повезли.
– Кирилла? – повторил доктор. – Садись и рассказывай, Кузьма Андреевич. Я ничего не могу понять.
– Да ведь чего ж сказывать, мил-человек… Сказывать тут нечего: хотел он тебя извести, этот самый Кирилл. Устинья-то, конечно, по дурости за приворотом полюбовным к нему пошла, по бабьей своей глупости…
Неслышно открылась дверь, и гуськом, по-одному, соблюдая старшинство, вошли правленцы.
Мужики сели на скамью. Гаврила Степанович поздравил доктора с благополучным выздоровлением.
– Спасибо, – ответил доктор и замолчал.
Тогда Гаврила Степанович начал держать речь.
Он приготовил ее заранее, он думал, что скажет гладко, но сбился с первых же слов.
– Ходатайствуем, – сказал он. – Все ходатайствуем…
От мужиков шел крепкий запах пота, лица были серьезны и хмуры.
– Никак невозможно уезжать от нас…
В голосе Гаврилы Степановича нарастала тревога. Он резко рванул свою сатиновую рубашку, оттянул ворот рубахи. Пониже ключицы синел глянцевитый шрам. Гаврила Степанович дышал тяжело, медлил говорить, боясь, что его повалит припадок.
– Ты вот грузчик, – наконец сказал он, растягивая слова. – Ты вот ученый. А я вот раненый. И на животе еще есть. И в ноге… Так ты, Алексей Степанов, за мою кровь учился! Мы к тебе с уважением, а ты приехал ровно на дачу – отдохнул да и обратно?
И тут всполошились мужики, загалдели, навалились на доктора, притиснули его к стене, каждый доказывал ему свое.
– Тише! – рявкнул Гаврила Степанович и выхватил из кармана клеенчатую тетрадку.
Он обрадовался, вспомнив о ней, она казалась ему неопровержимым доказательством. Он положил ее перед доктором, развернул.
– Ты смотри, амбулатория в нашем плане есть! Значит, весь ты наш план повалишь! Вот смотри – не вру, вот он, план!.. Вычеркни, ежели совести хватит! Ну, вычеркни!
Доктор поднял голову. Уши у него были красные.
– К чему столько шума? – сказал он. – Можно тихонько. А то, смотри-ка… весь пол затоптали…
28
Закатное солнце пробивалось через листву рябинника под окном; тяжелые, терпкие гроздья были насквозь пронизаны закатным светом.
Полчаса тому назад доктор порвал оба заявления – и в Мосздрав и в милицию. Теперь он писал своему другу большое письмо:
«…но связи между моим решением остаться на два года в деревне и этими событиями ты не уловил до сих пор. Объяснить очень трудно. Я, видишь ли, весьма гнусно чувствовал себя во время беседы с мужиками. Это, собственно, была не беседа, а суд. Они обвиняли меня в том, что я отрицаю за ними право на новую жизнь, план которой они представили мне. Амбулатория значилась в этом плане, и против нее стояла пометка красными чернилами, корявым почерком – одно слово: «выполнено». И ты понимаешь? Я не мог зачеркнуть этого слова». – И еще сильнее, чем вчера, охватила доктора тоска по бледным трамвайным молниям, по автомобильной сирене, по Москве.
Поздно вечером вернулась Устинья. Она прошла в свою комнату, не заглянув к доктору.
Доктор позвал:
– Устинья Димитриевна!
Она вошла.
– Мы будем сегодня ужинать?
– Я уезжаю от вас, – оказала она.
– Ерунда! Я знаю, что вы ни в чем не виноваты.
Она заплакала, отвернулась.
– Деревня надсмеется теперь… А я? Что я, порченая или больная?..
Она хотела уйти. Он задержал ее. Она заплакала еще сильнее…
…Ночью доктор сказал Устинье:
– Устя, ты все-таки медицинский работник. Как тебе не стыдно верить в какие-то привороты?
Она уже уснула. Доктор отвернулся. Забытье охватывало его. Он вздрогнул от осторожного, вкрадчивого шума.
У открытого окна стоял Кузьма Андреевич и шарил в комнате лучом своего фонаря.
– Я, мил-человек, – успокоил он доктора. – Сторожей проверить ходил. Как спите-то – вместе?
– А тебе что? – рассердился доктор. – Дай ты мне хоть ночью покой!
– Мне спокой твой, Алексей Степанов, не нужен. Спите-то как, вместе?.. Я чегой-то не разберу в темноте…
И направил широкий луч прямо на кровать.
– Уйди, ради бога! – зашипел доктор.
– Вот и хорошо, что вместе, – мирно ответил Кузьма Андреевич. – Она баба-королева, обижать ее не за что. Чистая баба, строгая. Вот и хорошо… А то носил ты в себе смятенье и нарушенье порядка.
– Какого еще порядка?
В подполе пищала мышь, стрекотал за печкой сверчок.
– А как же… Все в мире рассчитано, мил-человек. Раз ты мужик, то приходится на тебя одна баба. Старая твоя любовь, к примеру, с другим живет, а того мужика старая баба опять же с другим. Так она, цепь-то, и переходит и ворочается к тебе с Устиньей. Значит, должен ты с ней жить.
Старик шумно высморкался.
– Вот потому, полагаю, магометанский закон неправильный. Он, магометанин, заместо одной бабы трех заберет, а где-нибудь, может в Африке, через него двое мужиков без баб мучаются… Цепь-то до них дошла пустая. Нет справедливости в таком законе!
Доктор крякнул. Кузьма Андреевич заторопился.
– Спи, мил-человек, спи!..
Луч выскользнул иза комнаты. Доктор смотрел в окно. Напротив амбулатории четко вырисовывалась на ровном небе яблоня; крупные, налитые звезды просвечивали сквозь ее поредевшую листву. Казалось, они свисают на тонких ножках вперемежку с белыми яблоками.
29
Кузьма Андреевич возвращался домой, умиленный и собой, и доктором, и Устиньей, и председательским планом. «Деткам-то, деткам хорошо будет. А вот ежели у меня и деток нет? Дотянем уж, видно, в хибарке…»
Он так хорошо знал свою избенку, что осматривал ее на ходу воспоминанием – и огорчался. Мечту о хрулинском доме похоронил он собственными руками навсегда, а другого свободного кулацкого дома в деревне не было.
«Ну ладно… Хлеба много, и то слава богу».
И он в десятый раз стал подсчитывать свою долю, и в десятый раз вышло – сто двадцать четыре пуда. И вдруг он сообразил, что ведь это двадцать пять пятериков, и даже вспотел. Он проверил свои подсчеты, тут его ударила вторая мысль, и он вспотел второй раз. Они со старухой могли съесть за год самое большое пятнадцать пудов. Остальные были свободными. Можно начинать строить дом. В правлении ссуду можно взять.
– Вот те раз! – прошептал он, присаживаясь на бревно. – Гнался за одним, а схватил другой!
В эту ночь старуха легла спать, не дождавшись его. Он ходил до деревне, выбирая место для нового дома. И деревенский косогор, на котором он прожил шестьдесят четыре года, сразу вдруг изменился – какие-то ямы, значит сырость, подгниет пол, какие-то рытвины, бугры – придется заравнивать. Не годится. Около пруда? Тоже не ладно – лягушка окаянные спать не дадут. Опять же комар…
Собаки рычали на него из подворотен, он все ходил, по нескольку раз возвращался на одно и то же место и опять бежал искать другое.
Ему понравилась ровная высокая площадка. Путаясь в сухом и цепком репейнике, он обмерил ее шагами. Оставался еще запас для палисадника. Колодец вот далеко, придется уговаривать старуху.
Его окликнул знакомый голос. Из лунного тумана вышел председатель.
