Серенада на трубе - Сынзиана Поп

— Bonjour, mes enfants![10]

— Бон жур, мизинфант!

— Oh, mon dieu! [11] — убивалась старуха, откидывая назад голову. Шляпа со сливами при этом соскальзывала ей на спину и болталась у шеи на резинке.

— On, — произнесла она. — An. Носовое «н». С ума можно сойти, сколько раз я вам сказала! Alors, encore une fois[12].

— Мизенфан, — пропели мы, К. М. Д. — коротко, я — протяжно, выдыхая носом воздух.

— Ох!

Она вся размякла, закрыла глаза, рука ее лежала на столе — рука, усеянная веснушками и перегруженная кольцами, застрявшими на раздутых подагрой суставах.

— Мене душу выматываете. Не барышня, а ты. — И она посмотрела на меня. — У тебя совсем нет таланта к языкам.

— Нет, — произнесла я, — это верно. Нет как нет, и все тут.

И К. М. Д. пнула меня под столом, потому что дерзить не полагалось.

Вы видели когда–нибудь коня в черно–белую клетку? Того, что пьет керосин и пасется на балконе? С прошлого года и до сих пор я не изменила своего мнения. Мезанфан — деревянный конь. Но конь воинственный. Мне доставило бы большое удовольствие вывести ее на парад. Прогуляться, держа ее на поводу. Потому что на ней были большие башмаки с широкими носками и каблуками, башмаки–танки, привязанные к щиколотке ремнями. Они велики ей. И бежевые чулки гармошкой. Мезанфан не носит пояса, под коленями она подвязывает их белыми лентами. И громоздкие серые пелерины, всегда серые, которые от плеч спускались фалдами па ее грудь, лишенную сексапила.

— Que vous avez dit?[13] — снова обратилась она ко мне, сохраняя позу авиатора, только что торжественно ступившего на землю. Очки взлетели на лоб, и вся поза — поза победителя.

— Мадам, не надо, — вмешалась К. М. Д., — я вам объясню. Настаивать бессмысленно. Уже бессмысленно. Продолжим урок с того места, где мы остановились.

Она посмотрела на меня и дважды расстреляла. Пиф–паф.

— Bon, — сказала Мезанфан, — mais…[14]

Она пошарила у пояса и вытащила кошелек, в котором носила часы. Карманные часы, похожие на луковицу.

— Mais… — сказала она снова и поглядела на К. М.Д.

— О! Се льо момэнт дю каве! — воскликнула моя любимая кузина и подпрыгнула, как мячик. — Эржи, Эржи, где ты? — Она вышла на середину комнаты и нажала на звонок, привязанный шнурком к лампе. — Эскузе, мадам, жио ублие… пардон, жаве убле тоталь… льо тамп дю каве[15].

Произношение моей любимой К. М. Д. исторгло из недр Мезанфан свирепое мычание. Но она все–таки улыбнулась вымученной улыбкой, не знаю, откуда только она ее взяла. Улыбка отчаянно заметалась, отыскивая себе место на морщинистом лице.

Я засмеялась, не в силах с собою справиться. И Мезанфан тоже. Следом за мной; мы хлопали себя по коленкам, я роняла слезы, Мезанфан — свою вставную лошадиную челюсть.

К. М. Д., протянув руку к шнурку лампы, обратилась в столб.

Мне не хватало воздуха, я заливалась смехом, и Мезанфан тоже: «Ха–ха–ха!» — редко, через равные промежутки времени, и хлоп–хлоп себя по коленкам.

Мезанфан опомнилась первая.

— Viens, viens[16], — завопила она и сделала К. М. Д. знак, чтобы та вернулась на свое место.

Она еще продолжала смеяться, потом устало вздохнула.

— Oh, mon dieu!

— Почему вы смеялись? — сухо спросила К. М. Д.

— Mon dieu, mon dieu, — снова сказала Мезанфан и встала с кресла. — Alors, voilà…[17]

Я внимательно за ней следила. Мне хотелось увидеть, как она выйдет из положения. За уроки французского языка ей очень хорошо платили, вот почему она многого не могла себе позволить, и теперь она впервые была на моей стороне. Не знаю почему. Она сразу стала мне очень симпатична, я захотела ей помочь. Но она начала петь, петь и пританцовывать, она пела фальшиво, тоненьким голоском, танцевала неуклюже, не было никакой грации в движениях этих костей, она скакала по салону, подняв платье, — волосы растрепаны, шляпа мотается за спиной. Мне было жалко ее. Как давно она все это проделывает? И сколько раз в день? Я чувствовала себя очень виноватой. Но в этот миг дверь широко распахнулась, Эржи прокладывала себе дорогу, неся поднос с кофейными чашками. Мезанфан остановилась, секунду она стояла на носке, подняв другую ногу, потом ударила в ладоши и повернулась к столу; явно смутившись, она надела очки на нос и водрузила шляпу на макушку. Я никогда не посмела бы больше на нее взглянуть, не разразись К. М.Д. в последующую минуту запоздалым дурацким смехом. Смех был не от души, суховатый, она закрыла глаза, рот растянулся до ушей, а нос стал широкий. Но он был спасением, этот смех, и я мысленно поздравила Мезанфан с большой победой.

— Пожалуйста, прошу вас, — приглашала Эржи, разгружая свои богатства с серебряного подноса.

И Мезанфан алчно набросилась на еду, она стала необыкновенно серьезна, даже нахмурилась. Она ела один за другим бутерброды, пила кофе, я уступила ей даже свою порцию, переменив ей прибор. За толстой черепаховой оправой очков взгляд ее умер, на очереди были теперь иные чувства, и Мезанфан расходовала их экономно, в ее старомодном доме никогда не зажигались все лампочки.

А потом мы начали все сначала, Мезанфан вытащила на стол свою луковицу и стала крутить стрелки.

— Quelle heure est–il?[18] — спросила она и подсунула часы мне под нос.

— Il est quatre heures[19].

— Très bien[20].

— Quelle heure est–il? — Теперь она выпытывала у К. М. Д.

— II est quatre heures.

— Et maintenant?[21]

— Quatre heures et dix minutes[22], — сказала я.

— Très bien.

— Et maintenant?

— Quatre heures et dix minutes, — сказала К. М.Д., она прекрасно за мной повторяла.

Честное слово. И так было до самого конца. И я не сказала мадам, чтобы она первой спрашивала К. М.Д., мне нравился французский язык, не знаю уж, были ли у меня к нему способности, но мне нравилось произносить эти слова, и я учила их тайком. С Мананой говорить я не могла, но сама с собой — в любое время, и в особенности ночью, под одеялом, я держала себя за нос, чтобы лучше выходило «мезанфан».

— Алло! — Мадам выразила свое неудовольствие тем, что ударила меня карандашом по пальцам. — Где ты думаешь? Encore une fois. Comment t'appelles tu?[23]

Мне было больно, карандаш оказался толстый, желтый, рекламный карандаш «Шмолл–паста», графиня иногда перебарщивала.

— Черная Курочка, — крикнула я. — М-апелэ же. Черная Курочка, я вам уже сказала.

— Com–ment? — скривилась Мезанфан. — Com–ment vous avez dit?[24] — Она чеканила слова, хотя сказала уже сто раз.

— Je m'appelle Черная Курочка, voilà[25], — сказала я.

— О!

Она развеселилась, мне было втайне противно ее имя, ее звали мадам Эльвир Хамза. Эльвир, Эльвир, я с легкостью представляла себе, как она входит в свои парижские салоны, величавая, разодетая в перья, и склоняет свое имя, а потом опускает его вниз, на пол, как китайскую собачонку.

К. М.Д. торжествовала. Она сидела выпрямившись, откинув назад голову, а три названных имени защищали ее.

— Курочка–курочка, — пропищала Мезанфан и засмеялась, — совсем это не идет к французскому языку.

— Не идет? — удивилась я.

— Совсем, — решила К. М.Д., умирая от счастья.

— Та–та–та! А что идет? — спросила я.

— Comment? — произнесла Мезанфан и посмотрела на меня внимательно.

— Что идет? — повторила я, почувствовав к ней ненависть, как в самом начале.

Я осталась ни с чем. Она теперь жалела, что смеялась, это было ясно.

— Не понимаю, — сказала К. М.Д. и еще раз широко улыбнулась.

— Чего не понимаешь?

— Что ты раньше сказала.

— Кто сказал? Разве кто–нибудь что–нибудь сказал?

— Ты сказала. Что подходит.

— Что подходит?

— Не знаю что. Ты сама знаешь.

— А–а–а! — удивилась я. — Ну, если я знаю, то и хорошо.

Мезанфан смотрела на меня внимательно.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего, что может случиться?

— Случилось, случилось, — закричала К. М. Д., она встала и, раскачиваясь, как утка, направилась к шнурку, привязанному у лампы.

Она дважды позвонила и вернулась на место, все так же раскачивая бедрами и всем, чем только возможно раскачивать. Потом уселась в кресло и приложила растопыренные пальцы к уху.

— Au revoire[26], — произнесла она и повернулась ко мне.

Она склонила голову к плечу и рассматривала меня одним глазом, но очень внимательно. И время от времени показывала мне рукой «до свидания»!

Вошла Эржи. Она собрала со стола тарелки и чашки, собрала крошки с ковра, повернулась и пошла, потом остановилась и тоже поглядела на меня очень внимательно.

— Чего тебе надо? — спросила К. М.Д. Эржи не ответила и продолжала на меня смотреть.

Она смотрела в упор.

— Ты что–нибудь забыла, Эржи? — спросила я.

— Почему забыть?

— Тогда что?

Она стояла выпрямившись, сжав губы, держа в руках большой серебряный поднос. На ней были медицинские чулки из Будапешта: белые с красными полосками, толстые, они на икрах походили на солдатские обмотки.