Пустыня (СИ) - Щепетнёв Василий

Вернулась Ольга.

— Есть?

— Есть!

И опять: конечно, преднизолон должны продавать только по рецептам. Но мы не Америка, у нас всё по-домашнему. За что и люблю нашу страну.

Доехали, довели Наташу до двери. Встретила мама. Поговорили.

Мама Наташи была медсестрой кардиологического отделения. Выслушала внимательно. Я сказал что, во-первых, ни разу не врач, что во-вторых, диагноз мой предположительный, и в-третьих, предложил отвести её с дочерью прямо в инфекционную больницу, автомобиль у порога.

— В инфекционную? Ну, не знаю, не знаю…

Плохая репутация в городе у инфекционной больницы. Незаслуженно плохая, согласен. Отчасти связана с самим зданием больницы. Оно, здание, историческое. Здесь до революции располагалось общежитие вагоноремонтного завода. На восемьдесят человек, большой был завод для провинции — по тому времени. Общежитие осталось и после революции, а в начале шестидесятых решили, что рабочие заслуживают лучшего, и для них построили новое здание. Большое, светлое и просторное. А старое отдали под инфекционную больницу. После ремонта, конечно. Но всё равно смотрелось не очень. И планировка никак не соответствовала нуждам инфекционной больницы, да и площади… Прежде жили восемьдесят человек, а теперь двести пятьдесят больных. Ну, и персоналу нужно где-то размещаться, и студентам, в общем, так себе всё…

И потому если у кого-то проявится пищевая токсикоинфекция, то человек предпочтет взять без содержания три дня, чем на две недели попасть в инфекцию.

Тут пришла из магазина бабушка. Под семьдесят, но она по-прежнему работает на полставки. Только в детской областной больнице.

— Мы за Наташей присмотрим. А в инфекционной кому она там нужна? На выходных-то? Будет плохо — вызовем скорую, не сомневайтесь. Не станет к понедельнику лучше — повезем в больницу, не сомневайтесь. А пока полечим. Вибрамицин? Слышала, но детей им не лечат, нет. Разве тех, кто постарше. А до двенадцати — нельзя. Наташке, конечно, больше двенадцати. Ничего, и преднизолон тоже приходится применять, не бойтесь.

Я не очень-то и боялся. Опытная медсестра стоит неопытного врача, это первое, и состояние Наташи позволяло оставить её дома, это второе.

Мы оставили препараты и откланялись.

— Ты, Чижик, откуда знаешь об этой болезни? — спросила Надежда.

— Прочитал.

— Вот вдруг взял и прочитал? Случайно? А потом Гурьева случайно заболела?

— Нет, не совсем. Я, когда узнал о космических крысах, стал интересоваться крысиными болезнями. Ну, и купил в Нью-Йорке пару книг интересных на эту тему. Пока летел, ознакомился. А о болезни я и раньше знал. У Грина есть рассказ, «Крысолов», там и прочитал.

— И что… опасная болезнь?

— Каждый десятый умирает. Каждый второй становится инвалидом. Без лечения. Но вибрамицин творит чудеса, так что, думаю, обойдется.

— А больница? Инфекционная больница, конечно, не сахар, но…

— Тут у Наташи две медсестры у постели, а там? Там дежурный врач назначит тот же мадрибон, и то, скорее, обойдется норсульфазолом. А вибрамицин — только по распоряжению заведующего отделением. А заведующий отделением выйдет только в понедельник. И не факт, что заведующий отделением вообще слышал о болезни крысиных укусов. Не факт, что Наташа ему расскажет о крысах, она ж, поди, подписку давала о неразглашении. Да и вообще… Её бы в Институт Тропических Болезней нужно. Но об этом пусть позаботятся в нашем заведении. Поехали!

И мы поехали. Вечер пятницы, но исследовательская работа в самом разгаре. Только дверь заперта.

Мы постучали.

Поначалу пускать нас не хотели. Но потом, узнав, решили допустить.

— Что вас привело? — спросил профессор неприветливо.

— Нехорошие события, Александр Павлович, — говорить поручили мне. Ну да, у меня опыт. С генералами разговаривал, даже с самим Андроповым приходилось. Но профессор Жевдеев тоже матерый человечище.

— Какие же?

— Вы знаете, что Наташа Гурьева заболела?

— Так вот почему она не вышла сегодня! А у неё ответственная работа!

— Вы знаете, чем она болеет?

— Нет.

— Содоку. Болезнь крысиных укусов.

Содоку. Гистологический препарат.

— Но…

— Не исключено, что и остальные ваши… работники могут заболеть. Или уже болеют. Полагаю, вам необходимо принять самые срочные меры.

— Меры? Какие меры?

— Только не говорите, Александр Петрович, что у вас нет протокола на подобные случаи, — но я понял, что нет у него протокола. Авось у него вместо протокола. Он и понятие протокола трактует лишь как милицейский документ, не более того.

— Если Гурьева допустила оплошность, это её вина, — перешел в наступление профессор.

— Я не собираюсь определять, чья это вина. На то есть компетентные органы. Я лишь довёл до вашего сведения, что у вашей сотрудницы опасный зооноз. Сегодня, девятнадцатого марта, в семнадцать часов сорок восемь минут. В присутствии Надежды Бочаровой и Ольги Стельбовой.

— Она не сотрудница, Гурьева, она добровольно…

— Ну, ну… — я развернулся и пошёл к выходу.

— Не сотрудница, говорите? — сказала Ольга, и тоже пошла.

— Интересное у вас отношение к советским студентам, — сказала Надежда, и тоже пошла.

Такое вот дефиле.

Когда мы стали закрывать дверь, профессор позвал нас назад.

Но мы сделали вид, что не слышим.

— Куда теперь? — спросила Ольга, когда мы уселись в машину.

— Обедать теперь, — ответил я.

— А что с Жевдеевым?

— А ничего с Жевдеевым. Нам его пугать не нужно. Мы студенты, он профессор. Не те весовые категории. Но он сейчас сам себя пугать будет. И это у него получится. Вспомнит пятьдесят третий год, и начнет изо всех сил стелить соломку. Отправит на обследование всех, кто имел дело с биоматериалом. И сам будет обследоваться. В общем, посмотрим.

Я не стал говорить, что, случись иначе, Наташа могла бы умереть. Мне даже казалось, что она и в самом деле когда-то умерла.

Конечно, только казалось.

Глава 6

6

31 марта 1976 года, среда

И вот пришел Мозес

— Портфель почти полон, — сказала Ольга. — И даже немножечко больше. Но нужно думать о будущем.

И мы стали думать. О будущем, да. О будущем «Поиска».

В самом деле, принеси молодой талантливый автор рассказ, не говоря уже о повести или романе — раньше будущего года свет этот рассказ не увидит.

Обычная, впрочем, ситуация. Авторов много. Места маловато. Отсюда и очередь. И строгий отбор. Планка.

Планку мы держим. Как без этого.

Но.

Но есть опасение, что изюм из булки мы почти выковыряли. То, что копилось у писателей годами по тем или иным причинам, они послали нам, и мы сделали выбор. Сняли сливки. Теперь этот ресурс практически вычерпан. Впредь — только новое. Свеженаписанное. Но наш советский писатель непредсказуем. Вокруг плановое хозяйство, а он пишет по наитию. По вдохновению. По наличию свободного времени. По болезни. Да-да, по болезни: «Мне случилось крепко поломаться, два месяца я провёл в постели, и за это время удалось написать повесть» — и хорошую повесть, замечу. Но когда ждать следующую? Когда автор снова попадёт в аварию?

А снижать планку, переходить на подножный корм, публиковать повести второго и третьего сорта не хочется.

До самого недавнего времени у журналов был в запасе ход конём: публиковать переводы. Руководствуясь исключительно революционным правосознанием. И царская Россия, и Советский Союз Бернскую конвенцию не подписывали и права заграничных писателей не признавали. Кого хотели, того и переводили, кому хотели, тому и платили. Или не платили. Но в семьдесят третьем году Советский Союз, исходя из и т. д. и т. п. присоединился к мировому сообществу в области охраны авторских прав, и теперь вот так запросто буржуя у нас не опубликуешь. Разве что буржуя старого, умершего так давно, что на его романы всемирная конвенция авторских прав уже не распространяется. Жюля Верна, Александра Дюма или Теофиля Готье. Тех пожалуйста. Если, конечно, в их произведениях нет вредных для советского человека буржуазных составляющих, то бишь порнографии, чрезмерного насилия, мистики и религиозного дурмана, пропаганды чуждых взглядов и прочего, и прочего, и прочего. Причем границы того, что есть, к примеру, порнография, довольно размыты, и лучше бы в ту область не вторгаться совершенно.