Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

На следующий день стало ясно, что с Шадрачем плохо. Ночью он каким-то образом свалился со своего ложа, и рано утром его обнаружили на полу, окровавленного. Мы перевязали его. Рана чуть выше уха оказалась поверхностной, но и пользы она ему тоже не принесла: когда его пристроили обратно в качалку, он совсем сдал, был почти в беспамятстве — теребил на себе рубашку, шептал и закатывал мутные глаза к потолку. Теперь если он и пытался что-то сказать, то разобрать его слова не по силам было ни Эдмонии, ни мне — лишь слабенький фальцет доносил до нас пробившиеся словно сквозь толщу воды отзвуки какой-то тарабарщины. Похоже, он никого не узнавал. Трикси, склонившаяся над стариком со своим первым за утро бокалом пабстовского пива «Экстра», твердо решила, что времени терять нельзя.

 — Лап, — обратилась она к мистеру Дэбни (ее излюбленное ласкательное прозвище, производное от «лапушки»), — ты бы уж выводил, что ли, машину, если мы собираемся ехать на нашу ферму. Боюсь, ему не долго осталось.

И вот, заручившись нежданным согласием родителей отпустить меня с Дэбни, я втиснулся на заднее сиденье «форда-Т», удостоенный держать на коленях промасленный бумажный пакет, набитый цыплятами, которых мамаша Трикси нажарила для полдника на ферме.

В путешествие отправились не все Дэбни — две старшие дочери с наикрупнейшим Хорем остались, — и, несмотря на это, нас оказалось несметное множество. Мы, дети, бок о бок и друг на друге потным клубком слиплись на заднем сиденье, что в точности воспроизводило кавардак, царящий в доме, разве что сор вокруг был иного рода: пустые бутылки из-под шипучки «ар-си-кола» и «нехи», юмористические журналы, арбузные корки, кожура от бананов, грязные заводные рукоятки от двигателя, заляпанные смазкой разнообразные шестерни и скомканные бумажные салфетки. На полу у себя под ногами я даже высмотрел (к несказанному своему смущению, ибо я только что научился распознавать такие штуковины) скомканный желтоватый использованный кондом, забытый тут — я был уверен — каким-нибудь раззявой приятелем сестер постарше, умудрившимся где-то разжиться этим добром для своих плотских утех.

Был чудный летний день, обжигающе жаркий, подобно предыдущему, но ни одно окошко в машине все равно не закрывалось, и нас приятно обдувало. Шадрача поместили в середине переднего сиденья. Мистер Дэбни сгорбился за баранкой и, жуя табак, рулил в мрачной задумчивости; он разделся до нижней рубахи, и мне чуть ли не воочию видны были его раздражение и безысходная ярость, сосредоточившиеся в напряженно вспученных мускулах шеи. Матеря сквозь зубы норовистую ручку переключения передач, на все остальное он слов почти не тратил, целиком поглощенный мукой своего опекунства. Столь тучная, что ее изобильные плечи веснушчатым каскадом складок перевешивались поверх спинки сиденья, по другую сторону от Шадрача маячила Трикси, телесной дородностью одновременно как бы окутывая и поддерживая старца, а тот дремал и клевал носом. Кольцо седин вокруг сияюще-черной лысины мне виделось чем-то похожим на легкий нимб чистейшего инея или пены. И странно, впервые с момента появления Шадрача я почувствовал укол горя и до боли острого нежелания, чтобы он умирал.

 — Лап, — сказала Трикси, стоя у поручней замызганного паромчика, переправлявшего через реку Йорк, — как ты думаешь, что это за большие птицы — вон там, позади того судна?

Наш «форд-Т» был первым из въехавших на паром автомобилей, и мы все высыпали на палубу полюбоваться рекой, предоставив Шадрачу проспать на сиденье все пятнадцатиминутное плаванье. Река была голубой и красиво искрилась белыми барашками. Большой серый с белой маркировкой по борту морской буксир пропыхтел в сторону военной пристани в Йорктауне, волоча за собой круговерть отбросов и ошалело мельтешащую над ними стаю птиц. Их вопли заполняли всю мирную ширь фарватера.

 — Чайки, — сказал мистер Дэбни. — Ты что, чаек никогда не видала? Тоже мне, вопросы задаешь! Чайки. Глупые, жадные твари.

 — Какие красивые, — тихо отозвалась жена. — Такие большие, такие белые, а их едят?

 — Да они жесткие, задохнешься жевавши.

Мы уже наполовину переплыли реку, когда Эдмония пошла к машине за лимонадом. Возвратясь, она, поколебавшись, сообщила:

 — Мама, Шадрач там в штаны наделал, прямо что-то несусветное.

 — О господи, — сказала Трикси.

Мистер Дэбни схватился за планшир и поднял к небесам свое простецкое, тощее, замученное лицо.

 — Девяносто девять лет! Господь всемогущий! Ребенок — девяностодевятилетний старый ребенок!

 — А пахнет — это какой-то кошмар, — сказала Эдмония.

 — Чего бы ему, дьявол его побери, перед отъездом-то было в уборную не сходить? — пробормотал мистер Дэбни. — Мало нам того, что три часа до фермы тащиться, причем без всякой…

 — Тш-тш-тш! — прервала его Трикси, тяжеловесно двигаясь к машине. — Бедненький дедушка, он не виноват. Посмотрим, как ты, Вернон, через пятьдесят лет будешь с кишками управляться.

Едва машина съехала с парома, как мы, детвора на заднем сиденье, принялись ерзать и демонстративно зажимать носы, суча ногами по усеянному замасленным хламом полу. Запах стоял ужасный. Но через две-три мили, когда мы проезжали деревушку под названием Глостерский окружной центр, дремотную, кирпичную, всю в плюще и восемнадцатом веке, Трикси разрядила ситуацию, предложив остановиться у бензоколонки «Амоко». К этому времени Шадрач уже в значительной мере вышел из сонного транса. Он беспокойно завозился в трясине своего конфуза и начал тихонько издавать капризные постанывания, приглушенные и сдержанные настолько, чтобы лишь едва обозначилось то, из-за чего он наверняка по-настоящему тяжко страдал. «Ну-ну, Шад, — мягко сказала Трикси. — Сейчас Трикси о тебе позаботится». Что она и сделала, отчасти уговорами, отчасти при помощи собственной подъемной силы вытащив старика из автомобиля и приведя в вертикальное положение, а затем на пару с мистером Дэбни продвинув это тощее, марионеточно пританцовывающее на цыпочках пугало к уборной, помеченной надписью ДЛЯ ЦВЕТНЫХ, и под приглушенный шум струящейся воды исполнила некий бережный ритуал омывания и вытирания. Потом она доставила его обратно к машине. Впервые за утро Шадрач выглядел вполне пробужденным от того ступора, в который он столь внезапно погрузился много часов назад. «Шлава те Хошшподи!» — услышали мы его слабый, но одушевленный голос, когда взрослые Дэбни водворили его, очищенного, обратно на сиденье. Он поглядывал по сторонам, временами озаряясь узнаванием, и, когда мы трогали его за плечо, обращая на что-нибудь его внимание, отзывался тихим хохотком. Даже мистер Дэбни, похоже, обрел вдруг хорошее настроение.

 — Ну как, Шад, жизнь идет, а? — проорал он, перекрывая беспорядочный треск и кашель мотора.

Шадрач кивнул и осклабился, но промолчал. В машине воцарилась атмосфера веселья и возрождения.

 — Не гони, Лап, — лениво проворковала Трикси, отхлебнув пива, — мне помнится, там полицейский пост.

Меня переполняло ликование, в сердце билась надежда, а мимо проносились зеленые луга и перелески, цветущие всеми красками лета и источающие аромат сена и жимолости.

Дачное прибежище Дэбни, как я уже говорил, было обветшалым и примитивным — воистину жалкий обломок былого величия. Там, где стоял когда-то солидный плантаторский дом в палладианском стиле, непременном для такого рода построек в дни расцвета Старого Доминиона, теперь торчало жилище хотя в чем-то и более благопристойное, чем лачуга, но, как ни верти, все-таки чрезвычайно скромное. Похожее на короб, некрашеное, стоящее на голых бетонных блоках и увенчанное поблескивающей железной крышей, оно, пожалуй, резало бы взгляд где угодно, но только не в округе Короля и Королевы — регионе, настолько отдаленном и обезлюдевшем, что человеческое жилье там и вообще-то не часто углядишь. Кособокий сортирчик, приткнувшийся на заднем дворе, не добавлял утонченности, да и сам двор здесь тоже был свалкой всяческого хлама. Но окружавшие усадьбу акры дивной зелени были божественны: италийского вида поляны и райские дубовые, эвкалиптовые и багрянниковые кущи — все как бы воскрешало первобытное великолепие тех времен, когда это были земли индейцев покахонтас и паухаттан; к дому со всех сторон подступала изумрудно-зеленая чащоба кустарника, сплошь перевитого виноградом; в воздухе веяло восхитительным хмельным ароматом кедровой сосны, а по ночам лес оглашался посвистом козодоев. В комнатах было относительно чисто, благодаря, правда, отнюдь не усилиям хозяев, а скорее тому обстоятельству, что большую часть года никого из Дэбни в доме не бывало.

В тот день, подкрепившись жареными цыплятами, мы уложили Шадрача на чистую постель в одной из скудно обставленных комнат, затем принялись каждый за свои дела. Мы с Малым Хорем до вечера играли у дома в шарики, стараясь держаться в тени величественного старого бука; через какой-нибудь час ползанья в пыли наши физиономии стали грязными и замурзанными. Попозже мы плюхнулись в мельничный пруд, который, помимо всего прочего, избавил Малого Хоря от его «з. т.». Остальные ребятишки удили окуней и лещей в солоноватой протоке, извивавшейся по лесу. Мистер Дэбни съездил за провизией в придорожную лавку, а потом исчез в кустах — как видно, ему надо было что-то подправить в своем надежно запрятанном дистилляторе. Между тем Трикси, опорожняя к этому времени уже шестую банку пива, тяжеловесно топала по кухне, иногда отрываясь от банки, чтобы заглянуть в комнату, где спал Шадрач. Мы с Малым Хорем тоже время от времени совали туда голову. Шадрач спал глубоким сном, и вроде бы с ним было все в порядке, хотя и случалось, что дыхание у него начинало вырываться хриплыми всхлипами, а его длинные черные пальцы принимались конвульсивно хвататься за край простыни, белым саваном покрывавшей его по грудь. Потом настал вечер. Все пообедали жареными лещами и окунями и с заходом солнца пошли спать. Нас с Малым Хорем, распаренно простершихся нагишом на одном тюфяке, от хрипов Шадрача отделяла лишь тонкая перегородка, и его вздохи нарастали и стихали на фоне других ночных звуков этого затерянного в пространстве и времени уголка: стрекотаний цикад и сверчков, уханья филина и успокоительных посвистываний козодоя — то близких, то почти пропадающих вдалеке.