"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

«Знаешь, чего бы я хотел сейчас?»

— Того же, чего и я, боярин? — Феодосия прильнула к нему, словно не было у нее иной защиты и опоры, и тихо сказала: «Возьми меня, муж мой, отец дитя нашего, возьми, ибо нет у меня другого счастья, кроме, как, когда ты желаешь меня».

Потом она заснула, а Федор почти всю длинную, осеннюю ночь лежал, баюкая ее, сомкнув руки на ее стройном теле там, где было еще незнакомое ему, но уже такое возлюбленное дитя.

Святки Вельяминовы провели в своей московской усадьбе. Хоша и легко Феодосия носила свое чрево, но Федор, раз и навсегда поклявшись себе, что будет оберегать и дитя ее от любых, пусть даже самых малых опасностей, не захотел ехать в подмосковную на праздники.

— Не потому я запрещаю это, Федосья, что не хочу, будто ты радовалась, — мягко сказал он, сообщая ей о своем решении. «Сама знаешь, зима в этом году поздняя, дороги еще не укатанные, лед….», — тут он осекся и замолчал, выругав себя втайне, — совсем некстати было напоминать жене о том, как погиб ее первый муж. «Дорога в подмосковную длинная, ежели что случится, — кто нам поможет? Даже если взять в дорогу бабку повивальную — все равно опасно».

Феодосия лишь вздохнула — понятно было, что не стоило даже упоминать о прогулках верхом или катании на санях с горки.

Оставшись в Москве, Федор каждый вечер приезжал домой пораньше — невместно и опасно было боярыне в тягости разгуливать одной по Москве. Короткая санная прогулка — кучер, по приказанию Федора, заботился о том, чтобы кони еле переставляли ноги, — и опять домой, в горницы.

— Мнится мне, Федор, — язвительно сказала Феодосия раз за воскресным обедом, — что, как по тебе, будто сделана я из глины, да и разбиться могу ненароком. Здоровье у меня хорошее, дитя растет, как ему и полагается, — что случится, ежели, скажем, я к боярыне Воронцовой съезжу? Однако ж ты меня теперь одну никуда не отпускаешь.

Муж, молча, отодвинул блюдо, стоявшее перед ним, и вышел из горницы, от души хлопнув дверью, — так, что затряслись косяки.

— Ровно бешеный, — вздохнула Феодосия. «Как сказала я ему, что понесла, так изменился он — не узнать. Будто я сосуд драгоценный — завернули меня бережно и поставили на полку». Она уткнула лицо в рукава опашеня, и вдруг почувствовала рядом Федора.

— Прости, — сказал он, садясь рядом с ней, и привлекая ее к себе. «Прости, Федосья. Не повторится более это. Не хотел я тебе говорить, да, видно, придется».

— Что такое? — Феодосия посмотрела в лицо мужу и ужаснулась — никогда еще не видела она Федора таким.

— Вот ты носишь дитя наше, дай Бог, не последнее, Федосья, и для тебя оно — первое. Не хоронила ты, упаси Боже, младенцев, не видела, как страдает кровь и плоть твоя, и страдает-то как — ни словечка сказать не может! — Федор на мгновение прервался, и Феодосия побоялась взглянуть ему в глаза.

— Берешь его, маленького, беспомощного, на руки, и слышишь, как вздыхает он в последний раз, и сердечко его бьется все реже, и видишь — слезки у него на глазах, потому, хоть он и младенчик, но боль-то она одна — что у взрослого, что у ребенка.

А потом гробик этот крохотный, будто кукла в нем, и курят ладаном, и поют, а ты стоишь и думаешь — Господи, да меня лучше возьми, какой же родитель за свое дитя не пострадает, боль не потерпит?

Что ж ты, Господи, младенчика-то невинного так мучаешь, за что это ему? И, стыдно сказать, проклинаешь Бога. А потом все заново. И так восемь раз, Федосья, восемь раз стоял я у гроба детей своих.

Никогда не видела Феодосия своего мужа плачущим, и сейчас он сдерживался изо всех сил, сцепив, зубы, сжав лежащую на столе руку в кулак.

— Федя, — шепнула она. «Федя, родной мой, прости меня».

— Потому и берегу я тебя, Феодосия, что, кроме тебя, и дитяти нашего не рожденного, нет у меня более никого. — Федор, обняв ее, поцеловал в теплый лоб, — там, где начинались соломенные, мягкие волосы. «Матвей что — он ровно отрезанный ломоть, и не в дому уже вовсе, а вы со мной до конца дней моих будете.

Немного их, тех дней, осталось, любимая, — увидев, как Феодосия хочет что-то сказать, Федор мягко приложил палец к ее губам, — и хочу я, чтобы ты провела ты их со мной в радости и веселии, прославляя Всевышнего, а, не проклиная Его».

— Не знала я, Федор, что так бывает, — задумчиво сказала Феодосия.

— Про что не знала? — спросил Вельяминов.

— Не знала я, муж мой, что может женщина так любить мужчину, как я тебя.

— Васю, — Феодосия застыла на мгновение, и, встряхнув головой, продолжила, — «Васю покойного я совсем по-иному любила. А ты мне будто глаза раскрыл — просыпаюсь я и радуюсь, что ты рядом со мной, днем вспоминаю тебя — все ли ладно у боярина, здоров ли он, какие у него дела и заботы, вечером вижу тебя, и сердце мое спокойно. А ночью… — тут Феодосия замолчала и залилась краской.

— Ну, уж, боярыня, сказавши слово, скажи и второе, — рассмеялся Федор. «Начала, так не отступай».

— А ночью думаю — милостив Бог ко мне, что оказалась я удостоенной такого мужа, — твердо глядя в глаза Федору, закончила Феодосия.

Он хмыкнул и, подняв ее за подбородок, вгляделся в серые, с прозеленью глаза.

— Ты что ж, боярыня, думаешь, что Господь свои милости только по ночам оказывает? Бог, — Он, Феодосия, — как сказано в Псалмах Давидовых, — «не спит и не дремлет». Бывает, и днем удостоит людей Своего присутствия.

Феодосия почувствовала, что покраснела не только лицом, но и телом. «Невместно же…» — слабым голосом сказала она.

— Ах, какая боярыня скромница, — поддразнил ее Федор, и Феодосия почувствовала, как руки мужа искусно проникают туда, куда ходу им было пока — только ночью. «Добродетельная боярыня, разумная. Да та ли это боярыня, что вчера…. - на этих словах Феодосия, не в силах смущаться далее, закрыла мужу губы поцелуем.

Федор легко подхватил ее на руки и понес наверх. Наложив засов на дверь, он прижал Феодосию к себе покрепче и прошептал: «Знаешь, боярыня, при дневном свете многое видно, что я давно хотел поближе рассмотреть».

Вечером приехали к ним Воронцовы — одни, без детей. Матвей Вельяминов и Степан Воронцов с вечера уехали на охоту по свежевыпавшему снегу, а на исходе дня собрались, вместе с другими отроками из хороших семей, ходить ряжеными.

Маша Воронцова собрала подруг на Рождественке, и они гадали под присмотром старой боярыни Голицыной, дальней сродственницы Воронцовых. Так и получилось, что Воронцовы, оставив почти трехлетнего Петю на попечение мамок, одни, будто молодожены, приехали к Вельяминовым.

После ужина Феодосия с Прасковьей ушли на женскую часть. Боярыня Вельяминова сбросила сафьяновые сапожки и забралась с ногами в кресло.

— Что-то уставать я стала, Прасковья, к вечеру-то, — пожаловалась она.

— Так не девчонка уже, — улыбнулась Воронцова. «Я, когда близнецов носила, чуть поболе пятнадцати годков была, так не поверишь — с Михайлой на охоту ездила, и речку переплывала за две недели до родов. А с Петей полсрока пролежала — не было сил двинуться, годы-то не те».

— Да и Федор еще, — Феодосия вздохнула, — носится со мной, будто я больная какая. Хотела объяснить ему, что с дитем все в порядке, так он не слушает. Вот и сижу здесь.

— Ну, ты, матушка, строго его не суди. Все же Аграфена-покойница у него перед глазами, а та, не про нас будь сказано, то ли порченая была, то ли еще что — не жили у нее младенцы.

Восемь раз они с Аграфеной детей хоронили, и это только тех, что она живыми рожала, а уж мертвых и выкинутых у нее было еще больше. Так что Федор и боится, шутка ли сказать, мало ли что с тобой случится. — Прасковья внимательно взглянула на Феодосию и серьезно сказала:

— Ты, Федосья, не в укор тебе, все же молода еще. А Федору Васильевичу шестой десяток скоро пойдет. Читала ж ты Библию, помнишь про царя Давида и девицу Ависагу-сунамитянку? Вот так же и ты для Федора Васильевича — утешение на старости лет-то. Так что ты с ним не спорь, хоша ты и новгородка и за словом в карман не полезешь.