Грех жаловаться - Максим Осипов

– Они задаются раз и навсегда?

– Навсегда ничего не бывает. Но, в общем, да. Раз и навсегда.

– А кем задаются?

– Как кем? Мной. Если захочешь – и тобой. Но ничего менять уже будет нельзя. Так вот, ценностей восемь.

– Лучше бы семь.

– Это – звезд в ковше Медведицы.

– Пусть и ценностей будет семь. Или двенадцать. Или хоть десять.

– Не капризничай. Восемь.

– Ладно, давай. Все равно у тебя уже все готово.

– Внимание, по алфавиту: Здоровье, Знание, Красота, Культура, Порядок, Природа, Святыня, Справедливость. Никакой иерархии внутри нет. Одно не главнее другого.

– Подожди, а где же любовь, сострадание и прочее?

– Ну… всюду.

– А семья?

– Семья – это образ жизни, не цель. Как, кстати, и коммуна. И тоже быстро превращается в цель. А чтобы двое были одно, домашняя церковь и прочее – наша идеология не про то.

– Что у нас с демократией?

– Как ты себе это представляешь – служить демократии? Тогда уж свободе. Это у меня проходит по разряду Справедливости.

– Новых ценностей добавлять нельзя?

– Нельзя. А то выйдет, как с футболом. Помнишь могилу этого самого… забыл, на Ваганьковском? Крест, и написано: «Отдал жизнь служению футболу». Неподалеку могила какого-то юноши, заброшенная: «Здесь лежит такой-то, сгоревший в радости борьбы за коммунизм». При всей нелепости не кажется издевкой. А крест служения футболу – кажется. Всё, список закрыт. Во избежание всяких там служений «своему делу», «отечеству», «пониманию между народами», «толерантности», «прозрачности» и прочей ерунде.

– Служение отечеству тоже не годится?

– Знаешь, как бывает? Страстно любящий впивается в тебя так, что хочется крикнуть: «Люби меня поменьше!» Тут то же, да крикнуть некому. И еще: хоть мы и говорим об общественных ценностях, но не о жизни общества, а лишь о том, как мне, тебе, нашему мальчику – быть.

– «Служить ценностям» – не страшно? Служить – да, но разве можно служить чему-нибудь, кроме другого, кроме буберовского «Ты»? Не о том ли весь этот самый категорический императив?

– Все так, но осуществить это служение другому во времени и в пространстве, если хочешь – в плане «Оно», можно лишь служа ценностям – Здоровью, Знанию, Красоте, Культуре, Порядку, Природе, Святыне, Справедливости. И нет в нашей затее никакого противоречия с категорическим императивом. Как нет его между Книгой Бытия и теорией эволюции. Нет и все.

Здоровье

– Поехали. Здоровье. Это самостоятельная ценность? Чему служат врачи? Может быть, Знанию или Справедливости?

– При чем тут справедливость? Глупостей вокруг медицины без того хватает. Поставил клизму – послужил справедливости? Здоровью, здоровью.

– Смотри, нашел в одной книжке: «Федоров Н. Ф. – религиозный мыслитель конца девятнадцатого века. В основе религиозно-философской системы Федорова лежит проект всеобщего воскресения. Всякое действие, направленное на преодоление смерти, – техническое, научное, медицинское и церковное – Федоров считал участием во всеобщей Литургии, а всякую идею личного спасения, индивидуалистического искусства, философии – нечувствием неправды смерти, главным грехом человечества». Ну как?

– Это тебе такая философия на каждый день.

– Именно, на каждый день. А Бродский еще ругает Чехова: мол, врачеватель во всех смыслах, не метафизичен.

– А тут вон какая метафизика. Преодоление смерти.

– Да. Смерть противоестественна и при этом неизбежна. Кстати, про неизбежность: представляешь, ныне жива то ли треть, то ли четверть когда-либо рожденных людей.

– Не слишком лестно для человечества.

– Правда, куда подевались светила? Перестали быть нужны. Светилами больше не назначают. Прежние или умерли, или испаскудились. Вдруг, достигнув высшей ступеньки в иерархии, перестают делать то, благодаря чему туда забрались. Им что, в самом деле никогда не нравилось лечить больных или играть на скрипке? Вот Исаак Стерн – на бирже играл, а скрипку все же не оставлял, знал – это лучшее, что в нем и у него есть. Но мы все время отвлекаемся. Не все врачи служат здоровью, кое-кто – Знанию. Был у меня парнишка-ординатор: все на свете знал, любую олимпиаду по медицине выиграл бы. Как-то раз позвал меня: «Посмотрите, что с больным, ничего не понимаю». А тот умер.

– Вот так история! Лечишь их, лечишь, а они умирают, сволочи неблагодарные.

– Именно-именно, из желания досадить.

– Ну, а как ты понимаешь врачебное служение? Помочь больному?

– Кому-то и этого хватает. Например, тем, кто лечат камнями, или магнитами, или заговорами от алкоголизма, – себя они так лечить не станут, точно. Но вот человек пил, а тут перестал.

– На какое-то время.

– Почти все помогает на время. Даже воскрешенный Лазарь не жил вечно. Но с Лазарем – другое. Это чудо, а тут как бы чудо ставится на поток, делается воспроизводимым. Мы же хотим не только помочь, но и помочь честно, в соответствии с принципами западной медицины. Так я понимаю профессию. Многие врачи, впрочем, ничему не служат. Или не осознают свою работу как служение. У Шмемана есть забавное место. «Что дальше делать?» – спрашивает священник у своего собрата, который ему сослужает. «Do something religious», – что-нибудь религиозное, отвечает собрат. Вот и врачи у нас делают «что-то медицинское». Ладно, мы никого не судим.

– Даже себя.

– Только решаем, как быть. Идеология наша – исключительно для употребления внутрь. А что не осознают служения – верно. Уходят торговать лекарствами.

– Расстригаются. Врачи-расстриги.

– Да. И как у попов, все это нехорошо кончается.

Знание

– Дальше у нас идет Знание.

– Тут, понятное дело, ученые. Склоняем головы.

– Не только. Учителя, библиотекари, но лучше не будем говорить о профессиях: речь идет о внутреннем выборе, о служении, а не обо всех полезных делах. Полезны и продавцы, и даже, возможно, вахтеры, а про многие специальности мы вообще ничего не знаем.

– А журналисты – служат знанию?

– Некоторые. Наверное. Я тут пересмотрел «Римские каникулы». Знаешь, о чем этот фильм? Я тебе скажу. О том, что совершить порядочный поступок для журналиста – подвиг. Был бы мороженщиком – не было бы фильма.

– Ерунда. Фильм про то, как хороша Одри Хепберн. И Рим. Ладно, давай про Знание.

– Слишком большая тема.

– На которую тебе совсем нечего сказать?

– Однажды я побывал в компании физиков из Лаборатории Лоренца в Беркли, там большой ускоритель. А нобелевских лауреатов из этой лаборатории вышло больше, чем из целого СССР. Дело было в начале девяностых, я был бедным стажером из Москвы, тогда на западном побережье русских было немного, но ни у кого в компании я не вызвал интереса – им всем была нужна только физика, не деньги, не политика, не сплетни. Я сидел, слушал разговор в комнате как музыку, ничего не понимал, но мне все страшно нравилось. Тогда и подумал про служение.

– Как влюбленная дура.

– Не издевайся. Да, я не ученый, но среду ученых люблю. Эйнштейн где-то выразился в том смысле, что создание ученым картины мира – сродни вере или работе художника. И не так уж принципиально, что выстроить цельную картину жизни из разрозненных элементов, обрести «предустановленную гармонию» никаких человеческих возможностей не хватит. Кстати, вот еще что: именно наблюдая за большими учеными, а я близко знаю нескольких, я понял, что ум и глупость – не противоположные свойства, скорее взаимодополняющие.

– Университет развивает все способности, в том числе – глупость. Это Чехов.

– Ага, и тут я не первый. Даже не «глупость», а «мудаковатость». Нет настоящего величия там, где нет мудаковатости. Настоящей, а не наигранной. Если тебя называют одним из умнейших людей своего времени, дело плохо.

– Поэзия должна быть глуповата.

– Вера тоже.

– И любовь.

– Само собой. Мой одноклассник, математик, он уже давно академик большой Академии, возьми тут и заяви, что не любит Пушкина. Что у того есть лишь двадцать хороших стихотворений. Так и сказал.

– Уж ты за словом в карман не полез.

– Я ему на другой день послал сообщение: «Есть выражения без смысла / В каждом языке. Сказать по-русски, / Что ты не любишь Пушкина, / Почти что равносильно / Тому, что объявить / О нелюбви к воде, огню / И остальным стихиям». Вообще, Пушкин – идеальный пример служения: Красоте, Знанию и даже Порядку и Справедливости. Да и хорошие вещи любил – посмотри, сколько их у него всюду разбросано. И отчего-то ему не приходилось все время жертвовать одним ради другого: забывать о теле ради души, о душе – ради духа.

– Главное – не это. Пушкин – веселый. При такой биографии вполне мог впасть в самый мрачный романтизм, почище лермонтовского. Но вот – не впал, остался веселым. А про ученых ты кучу гадостей наговорил.

– Чего их хвалить? Когда бы не они, так называемые «люди труда» до сих пор работали бы каменными топорами. Если бы мы каждый раз платили, когда пользуемся законами Ома или Архимеда, их наследники далеко бы обошли «Икею» с «Макдональдсом». Дело не только в практической пользе – мы не знали бы, что любое четное число равно сумме двух простых…