Современная американская повесть - Джеймс Болдуин

Прошла ночь, и в окна заглянул тусклый, грязноватый свет. Джим посмотрел на белевший повсюду снег и покачал головой. Нельзя ехать. В полдень бледно улыбнулось солнце, снег начал таять, и всю ночь звенела капель. Настало утро, и они увидели грязную, но уже не покрытую снегом дорогу. Бен плакал, расставаясь с сухопарой шведкой.

Через два дня, когда все вокруг снова лучезарно засверкало, дорога привела их на небольшую возвышенность. Они взглянули вниз, и перед ними открылся необозримый простор. Далеко, далеко на восток уходили холмы, ближние — тускло-коричневые, муть отливающие нежной зеленью, дальние шли друг за другом и таяли мало-помалу в голубой дымке: в туманной мгле, на фоне весеннего неба, смутно вырисовывались их расплывчатые очертания.

Внизу — фермы, неровные пятна коричневой невспаханной и черной вспаханной земли, и прозрачная зелень, и убегающая вдаль река, тускло-желтая под светом солнечных лучей и сверкающая, как хрусталь, там, где ее поверхность ерошил ветер. Прямо под ними крохотный, как куколка, человечек шел за плугом, оставляя тонкую нить борозды на коричневом квадратике поля.

От изумления, от радостной надежды у всех загорелись глаза.

— Мы будем жить где-то во-он там, — сказал Джим и протянул руку вперед широким жестом, выражающим и радость, и беспредельную свободу (прощай, жизнь крота, прощай, ты осталась далеко, далеко позади!); Уилли что-то лопотал о маленьком, как куколка, человечке, а малыш протягивал ручонки и агукал. Сердце каждого из них согревала одна общая радость — надежда.

— Новая жизнь, — сказала Анна. — Весна.

Пришли сумерки и притушили яркость красок, смягчили резкость очертаний. Повозка к тому времени уже спустилась вниз. Низкая гряда холмов волнистой линией прочерчивала небо. Земля мерцала отраженным светом, который шел словно из-под зеленой воды, и Анна с Джимом вдруг запели:

Далеко в низине травка зеленеет,Опусти головку, слышишь — ветер веет.

Уилли задремал у Мэйзи на плече. Сонный Беи положил голову ей на колени и не отрываясь всматривался в бездонную, прозрачную зелень неба. Даже веселое позвякиванье колес зазвучало потише, и стук копыт вдруг почему-то стал приглушенным и необъяснимо прекрасным. «Розы любят ночной ветер, а фиалочки — росу…» Их голоса, сплетаясь, расплетаясь, лились медленно, плавно. От тихих этих голосов, которые взметались ввысь, расцвечивая все вокруг дивной радугой звуков, щемило сердце, и на глазах у Мэйзи выступили счастливые слезы.

Анна пела: «В сумерках, мой милый, когда тускло светят фонари», сияя взглядом, и события прошедших лет вдруг возникали в памяти, а воображение рисовало ей годы, еще не пришедшие. Дети ходят в школу, Джим работает на земле, рядом с ней, у них в доме красивые вещи, яркие скатерти, бронзовые лампы, плющ над входной дверью, розы у крыльца. В картины будущего снова вторглось непрошеное воспоминание — сумерки, горят свечи, ее дед, склонившись над столом, читает что-то на незнакомом ей языке, красное вино, сверкающая белая скатерть… Анна ринулась в песню, спеша рассказать все это Джиму…

В полночь прибыли на ферму. Анна разбудила Мэйзи, чтобы та все видела. Здесь не было холмов, дома все низенькие, рядом с некоторыми возвышались башни; отец негромко пояснил, что это силосные. Время от времени Джим вылезал из повозки и чиркал спичкой, чтобы рассмотреть какой-нибудь дорожный знак или почтовый ящик. Наконец появился низенький, нескладный дом, казавшийся еще ниже из-за трех растущих рядом с ним высоких деревьев; за домом в темноте маячил амбар, который был больше дома. Вверху сверкали звезды, и две из них — звездочки-близнецы — висели прямо над крышей.

— Вот он, — сказал Джим.

На полу постелили матрас, и сонная Мэйзи немедленно улеглась на него и тут же уснула, слыша тихое дыхание спящих рядом Бена и Уилла. Джим не ложился еще целый час — он отпер амбар, втащил в дом единственную кровать, которую они захватили с собой, поставил ее, а тем временем Анна, укачивая маленького на согнутой руке, распаковала все, что им понадобится утром. Потом и они уснули. И снились им тихие голоса, которые взметались ввысь, расцвечивая дивной радугой звуков безбрежные поля, а те уходили в туман, и крохотный, как куколка, человечек вел по коричневому квадратику черную нить борозды.

IV

Ферма. Вольно гремит над землей громкий и звучный голос Джима. И Анна, осторожно идущая из дома в амбар, чтобы не расплескать переполняющую ее радость. И Мэйзи, чье сердце изболелось от красоты. И Уилл, с восторгом поглощающий редис и яйца и с беззаботной радостью теребящий лохматый загривок дворового пса. И Бен, тепло укутанный улыбками и покоем.

Ну а что Бенсон? Сутуловатый сосед со своим вечным:

— Уж можете мне поверить, ничего у вас не выйдет. Быть фермером — паршивое занятие, а хуже него только одно — арендовать землю. Фермер — тот хоть может понадеяться на урожай, а уж арендатора, урожайный ли год, не урожайный, банк обдерет как липку, да ты же еще останешься их должником. Сами увидите.

Но земля — вот она. День пробегает за днем, приноравливаясь к широкому шагу погоды. Вязнут йоги в распаханной земле, и плуг проводит яркую борозду по полю. Быстро всходит пшеница. Зеленые нежные стебельки с тоненькими листочками. Ой, мама, пойди погляди! Ой, папа, пойди погляди! Ой, Мэйзи, пойди погляди! Великое таинство созревания. Вы подрумянились, дети, мир — это печь, и вы в этой печи подрумянились. Как прекрасно это утомление — ваши тела давно жаждали такой усталости. Как прекрасен этот стол, и этот пар, поднимающийся над вареной картошкой и овощами, и этот пузатый кувшин молока.

Землю вокруг дома вскопали под огород. Мэйзи и Уилл очищают ее от сорняков, помогают кормить кур, пригоняют с пастбища корову, полощут и отжимают белье. Но, как ни странно, у них остается время. Мэйзи нет-нет да сбегает к дороге босиком сквозь волны пшеницы поглядеть, как проносятся мимо повозки и фургоны. Когда она видит маленьких девочек, которые весело и гордо сидят на высоких сиденьях и длинные ленточки в их волосах развеваются на ветру, как вымпел, ее охватывают зависть и стыд и она сжимается, чтобы стать незаметной, укрыться от посторонних глаз в своем сером линялом платьишке. А потом по ее коже пробегает солнце, ветер, и качается под синим небом золотая пшеница, и она снова убаюкана, ее снова подхватили и укачивают ласковые руки красоты.

Иногда приходят соседи. Бенсон, сутуловатый, словно старается быть поближе к земле, хотя вымахал шести футов ростом. Две глубокие морщины прорезают его лоб, а глаза светятся состраданием, удивительным каким-то состраданием. В нем и усталость и отчаяние. Начнет, например, говорить о новом способе сева, о том, что хорошая нынче стоит погода, и внезапно замолчит, и в только что живых глазах тускнеет сострадание. Миссис Эллис, толстенькая хохотушка, все ее движения полны уверенности, она знает, как беспомощны новорожденные животные, она знает, как помочь животным и женщинам разрешиться от бремени, а голос у нее низкий, земного тембра. Она хохочет, но в ее смехе скрыто ядрышко тревоги. Ее отец — старик Колдуэл, пионер, он уехал на Запад, бросив колледж и богатство, потому что решил поселиться на пустующих землях и построить там дом.

Каждый год в середине июля местные жители устраивали танцевальный вечер в большом амбаре, доставшемся теперь Джиму. За два дня до торжества пришли соседки помыть полы, помочь Анне приготовить угощение и принесли всякой еды. Анна заштопала свое выходное платье, купила, позабыв о благоразумии, яркие ленты для себя и для Мэйзи, постирала и накрахмалила одежду ребятишкам.

Земля полнилась летним смехом. Вдоль дороги пышно, роскошно зеленели деревья, на полях волнами колыхалась пшеница, цвели розы, и в воздухе яркими клубами проносились птичьи песни.

В праздничный вечер все залил сверкающий свет луны. Над полями метался ветер, стихая мало-помалу, сменялся полной тишью и поднимался опять. Деревья кланялись и приседали, пшеница колыхалась, как девичья юбка. Блестели звездочки, очень низкие, очень смутные, очень нежные, и над всем царил могучий и победный запах созревания, запах плодородной земли.

В волосах у Мэйзи сверкала зеленая лента, и в душе ее распустилась весна. Анна с черными смеющимися глазами, с черными блестящими волосами, причесанными так гладко, что они отливали синевой, казалась ей самой красивой из всех собравшихся тут женщин. А вообще-то каждая была на свой лад хороша.

Щуплый морщинистый скрипач выглядел таким хрупким, что и скрипочка его едва ли могла издать мощные и бодрые звуки, но рядом с ним возвышались гитарист и музыкант, игравший на губной гармонике, — крепкие, умелые ребята. Посредине площадки встал распорядитель танцев. Танцоры выстроились восьмерками. Грянула музыка. Среди танцоров были молодые девушки и парни; шустрые, смешливые, ярко одетые, они танцевали ладно, оживленно перешучивались. Большинство же составляли мужчины и женщины средних лет — тоже молодые, душой во всяком случае. Они плясали лихо, пригибались на ходу, мотали юбками. Круг за кругом выписывали они сложный рисунок танца, и в конце каждой восьмерки мужчины вскрикивали так, что стыла в жилах кровь. В сердцах бушевало лето, самый разгар лета, бурливого, как прибой.