Грязь на снегу - Жорж Сименон

Напротив, это удобный случай лишний раз вспомнить, что он ничего не должен ни Вильмошам, ни кому бы то ни было. Куда как просто сунуть ребенку конфету и посюсюкать с ним!

Он жил здесь до десяти лет, и мать — во всяком случае, летом — навещала его каждое воскресенье. Ему до сих пор памятны ее шляпы из белой соломки. В мире не было женщины красивей! Завидев ее, кормилица складывала красные руки на животе и тихо млела от восторга.

Лотта не всегда приезжала одна. Несколько раз ее сопровождали сдержанные мужчины — при каждом приезде новый, — и, опасливо поглядывая на спутника, она восклицала с наигранной веселостью:

— А вот и мой маленький Франк!

Каждый раз по какой-то причине ее отношения с очередным покровителем, видимо, разваливались. Когда она устроила сына пансионером в городской коллеж, Франк уже все понимал и упросил ее больше не приезжать к нему, хотя она неизменно привозила с собой кучу подарков.

— Но почему?

— Потому.

— Ребята что-нибудь тебе сказали?

— Нет.

Лотта хотела выучить его на врача или адвоката. Это была ее мечта.

К счастью, грянула война, и школы на несколько месяцев закрылись. А когда открылись снова, ему уже исполнилось пятнадцать.

— В коллеж не вернусь, — объявил он.

— Почему, Франк?

— Потому.

Ему не удалось узнать, не напоминает ли он Лотте кого-нибудь, но еще в детстве Франк заметил: стоит ему состроить определенную мину, как мать перестает настаивать, теряется и уступает.

Она называет этот его прием «делать закрытое лицо».

Затем жизнь у всех настолько усложнилась, что Лотте стало не до образования сына. В оборот вошла фраза:

— Потом, когда это кончится.

А это все продолжается. И он уже мужчина. Не так давно в перепалке, где, в отличие от матери, он остался совершенно спокоен, Франк, прищурясь, холодно бросил Лотте:

— Шлюха!

Теперь так же невозмутимо он командует Адлеру:

— Стоп!

Они почти у площади. Направо улочка, где машину никто не заметит. К тому же на улицах ни души. Свет из окон пробивается редко — жители плотно затворили ставни, и признаки жизни еле угадываются в темноте. В окнах школы, в тех пяти окнах, которые он столько раз бил из рогатки, тоже ни огонька.

— Идете? — спрашивает он парня, сидящего сзади.

Тот с простецкой сердечностью отзывается:

— Зови меня Стан.

И, похлопав себя по карманам, добавляет:

— Твой приятель велел ничего с собой не брать. Я не ошибся?

У Франка при себе пистолет — этого хватит. Адлер будет ждать их в машине.

— Подождете? — спрашивает Франк, заглядывая водителю в лицо.

— А для чего я здесь? — высокомерно и чуть брезгливо парирует тот.

Снег под ногами скрипит сильнее, чем в городе. За домами виднеются садики, елки, живые изгороди, ощетиненные сосульками. Дом Вильмоша на площади справа, немного в глубину.

Света не заметно, но ведь жилые комнаты выходят на задворки.

— Не вмешивайся — я все сделаю сам.

— Ладно.

— Возможно, придется их припугнуть.

— Не впервой.

— А может, и поприжать.

— О чем речь!

Франк не был здесь уже долгие годы, но его ноги наверняка ступают по былым следам. Часовщик Вильмош, его часы и замечательный сад — самое, пожалуй, живое воспоминание его детства.

Он еще не добрался до двери, а, кажется, уже узнал запах дома, который всю жизнь был для него домом стариков: часовщик Вильмош с сестрой всегда казались мальчику старыми.

Франк вытаскивает из кармана темный фуляр и обвязывает им лицо до самых глаз. Стан порывается что-то сказать.

— Ты — другое дело: тебя тут не знают. Но если настаиваешь…

И Франк протягивает спутнику второй шейный платок: он все предусмотрел.

Он до сих пор помнит пирожные барышни Вильмош — таких он больше нигде не едал. Сладкие, пышные, с узорами из розовой и голубой глазури. Она держала их в цветной коробке, на которой были изображены приключения Робинзона Крузо.

И еще у нее была мания называть его ангелочком…

Вильмошу сейчас самое меньшее восемьдесят, его сестре — шестьдесят пять. Более точно Франк определить затрудняется: в детстве возраст других меришь совсем не той меркой, что потом.

Для него они всегда были стариками, и здесь он впервые узнал, что можно разом вынуть изо рта все зубы — часовщик носил искусственную челюсть. Жмоты они страшные. В скупости брат с сестрой не уступают друг Другу.

— Позвонить? — осведомляется Стан, которого нервирует стояние на безлюдной площади, да еще при лунном свете.

Франк звонит сам, удивляясь, что шнур висит так низко: в прежнее время, чтобы дотянуться до звонка, мальчику приходилось вставать на цыпочки. В правой руке у него пистолет. Он готов, как в первый раз у Мицци, сунуть ногу в дверь, чтобы не дать ей захлопнуться. Издалека, словно в церкви, приближаются шаги. Еще одно воспоминание! Длинный широкий коридор с темными стенами и таинственными, как в ризнице, дверями вымощен серыми плитами, между которыми по-прежнему кое-где виднеются щели.

— Кто там?

Это старая барышня Вильмош. Она не робкого десятка.

— Я от священника, — отвечает он.

Он слышит, как снимают цепочку; потом выдвигает ногу, прижимает пистолет к животу, шепчет Стану, движения которого неожиданно становятся странно неуклюжими:

— Входи.

И обращается к старухе:

— Где Вильмош?

Боже, какая она маленькая! И седая! Она складывает руки и лепечет надтреснутым голоском:

— Но вы же знаете, сударь: он год как умер.

— Давайте сюда часы.

Он узнает коридор и темные бумажные обои — имитацию кордовской кожи, на которой еще просматриваются золотые прожилки. Налево будет мастерская со столом — там, вставив в глаз лупу в черной оправе и склонясь над работой, сиживал Вильмош.

— Где часы?

И, начиная нервничать, поясняет:

— Коллекция.

Потом наводит пистолет:

— Давай побыстрей, не то худо будет.

Похоже, дело едва не сорвалось. Он не учел, что Вильмош за это время мог умереть. С ним было бы легче. При его боязливости он тут же отдал бы часы.

Старая грымза из другого теста. Пистолет она разглядела, но, чувствуется, не намерена капитулировать и будет бороться, пока есть хоть один шанс.

Тут подает голос Стан, о котором Франк начисто забыл.

— Не освежить ли ей память? — картавит он.

Парень, видимо, поднаторел в таких штучках. Кромер выбрал не новичка. Может быть, даже нарочно — не доверяет Франку?

Старуха прилипла к стене. На лицо ей упала прядь редких желтых волос. Она раскинула руки, прижав ладони к имитации кордовской кожи.

Франк машинально повторяет:

— Часы!.. Часы!..

Выпил Франк немного, но ощущение у него такое, будто он здорово набрался. Все смутно, расплывчато, лишь отдельные детали вырисовываются с утрированной отчетливостью — желтовато-серая прядь, прилипшие к стене ладони, взбухшие голубые вены на старческих руках.

Он, обычно такой хладнокровный, вынужден слишком резко обернуться, чтобы посмотреть, где Стан, и фуляр развязывается. Прежде чем Франк успевает подхватить платок и прикрыть лицо, старуха узнает его и вскрикивает:

— Франк!

И, что уж вовсе глупо, поправляется:

— Маленький Франк!

Он жестко повторяет:

— Часы!

— Знаю, знаю, ты все равно их найдешь. Ты всегда умел настоять на своем. Только не делай мне больно! Я скажу…

— Боже мой, это же Франк! Маленький Франк!

Старуха приободрилась, но в то же время трусит еще отчаяннее. Она стряхнула с себя оцепенение, и голова у нее работает снова — это заметно. Она семенит по коридору в кухню, где Франк замечает плетеное кресло и толстого рыжего кота, свернувшегося клубком на красной подушке.

Кажется, будто старуха говорит сама с собой или твердит молитву, шевеля костлявыми руками в рукавах старого платья, которое висит теперь на ней мешком.

А вдруг она лишь пытается выиграть время? Старуха испытующе поглядывает на Стана, пытаясь определить, не окажется ли тот жалостливей, чем Франк.

— Да зачем они тебе? Подумать только, ведь мой бедный брат любил тебе их показывать, заводил бой, подносил их, одни за другими, к твоему уху, а у меня всегда были для тебя конфеты… Вон, кстати, и коробка на камине, только пустая… Конфет теперь не достать… Ничего не достать… Лучше уж помереть…

Она плачет. На свой манер, но плачет, хотя, возможно, даже сейчас ловчит.

— Часы!

— Он их столько раз перепрятывал из-за всех этих событий… И вот год, как его нет, а ты про это даже не знал!.. Теперь никто ничего не знает… Будь он жив, я уверена…

В чем она уверена? Все это чушь. Пора кончать. Адлер, вероятно, нервничает и, того гляди, уедет без них.

— Где часы?

Она еще ухитряется поправить полено в очаге и, повернувшись к Франку спиной — нарочно, он это чувствует, — разъяренно шипит:

— Под плитой.

— Под какой?

— Сам знаешь. Под третьей. Той, что с трещиной.

Пока Франк искал, чем приподнять плиту в коридоре, Стан стерег старуху на кухне. Она угостила его кофе. франк смутно слышал, как она бубнит: