Вице-президент Бэрр - Гор Видал

В июле, через неделю после того, как генерал Вашингтон принял командование, Мэтт Огден и я прибыли в Кембридж, полный офицеров и претендентов на офицерские должности.

Письмо Джона Хэнкока было, как положено, вручено генерал-адъютанту Гейтсу, тот был приветлив, однако нервничал. Он обещал мне свидание с генералом Вашингтоном, но я ни разу не поговорил с ним за два месяца, которые провел в Кембридже. Мэтта Огдена, однако, немедленно произвели в офицеры.

Вечерами я торчал в кабаках, заводя знакомство с офицерами, а днем — в лагере, наблюдал, как 17 000 будущих солдат располагались на берегу Чарльз-ривер. Особенно поражали меня парни с границы — из тех лесных областей, что считались тогда Западом. На них были обтрепанные охотничьи куртки, и жили они, как дикие звери, под открытым небом. Они не утруждали себя рытьем нужников, вокруг них всегда стояла жуткая вонь.

Ну а тем, кто предпочитал крышу над головой, приходилось изобретать себе жилище. Несколько офицеров раздобыли настоящие палатки, даже английского производства. Другие сооружали дома из парусины, из наскоро сбитых досок, из торфа. Получился хаос, какой бывает после стихийного бедствия наподобие лиссабонского землетрясения, и, как всегда после катастроф, многие находили утешение в варварстве — пьянстве, воровстве, драках.

Я обходил одну роту за другой, присматривался. Одно было ясно: кое-кто из офицеров добивался повиновения без особых усилий, тогда как другие — и таких большинство — кричали и угрожали — и без толку.

Однажды в конце июля я наблюдал, как муштруют роту нью-йоркских оборванцев, когда верхом на вороном коне подъехал генерал Вашингтон. Впервые я видел его вблизи. На нем была недавно утвержденная сине-желтая армейская форма, бледно-голубая лента на груди символизировала его положение командующего; генералы ниже рангом носили пурпурные ленты, штабные офицеры — зеленые и так далее.

Когда генерал проезжал мимо, я отдал ему честь. Я все еще был в гражданском платье, но тогда многие в армии так ходили.

Генерал ответил на приветствие, а я разглядывал его лицо: желтая, изъеденная оспой кожа слегка припудрена, серые глаза тонули в глазницах и казались безжизненными, выражение лица было мрачным и как будто отсутствующим. Он показался мне старым как господь бог. А ведь ему было только сорок три!

Генерал медленно подъехал к парусиновой палатке, у входа в которую двое пьяных пытались убить друг друга, к удовольствию множества столь же пьяных зрителей.

Я последовал за генералом, мне было интересно, что он предпримет. Другой бы проехал мимо, отвернувшись. С американским солдатом и с трезвым-то не сладить, а пьяный он просто страшен.

— Прекратить! — Глубокий голос гремел как гром. На мгновение среди зрителей пробежал шепоток смутного пьяного интереса. Затем взоры всех снова обратились к дерущимся. Один пьяный с воплем пытался задушить другого, а тот, похоже, откусил у своего врага чуть не половину уха.

Вашингтон сперва застыл, как одна из тех конных статуй, что ныне украшают проспекты республики. Конь и всадник оставались неподвижны. Но вот стало ясно, что приказ не выполняется. Тогда он величественно спешился и, точно во главе торжественной процессии, приблизился к рычащим, барахтающимся в грязи драчунам. У него были женские бедра, ягодицы и бюст, но двигался он с поразительной быстротой. Он навалился на обоих. Одной громадной ручищей схватил за глотку душителя, другой вцепился в патлы людоеда. Рывком поставил обоих на ноги, приподнял и встряхнул, будто двух крыс. Его широкое желтое лицо стало кирпично-красным под слоем пудры, и он не переставая сыпал страшными ругательствами. Если его не слышали в Бостоне, то уж весь лагерь-то слышал безусловно. Адъютанты поспешили на помощь командующему. Сержант посадил ошеломленных драчунов под арест. Гуляки попытались даже встать по стойке «смирно», когда Вашингтон садился в седло с величественностью, истинно поразительной, и только те, кто стоял рядом, вроде меня, видели, как дрожит на поводьях его рука. Наверное, он сам втайне ужаснулся. Ведь в общем-то, у него не было опыта современной войны, а подвиги в стычках с индейцами существовали лишь в легендах, которые он сам неустанно распространял вместе с виргинцами. Но ладно уж, бог с ними, с подвигами, он хоть выглядел как генерал.

Президент конгресса Хэнкок забавно описал мне первое появление Вашингтона в Филадельфии. Делегат от Виргинии на только что созванном конгрессе упорно щеголял в сине-красной форме, которую носил во время стычек с индейцами лет двенадцати назад. Это был явный намек. Но несмотря на его отличною военную выправку, кое-кто из делегатов обратил внимание, что из-за склонности к полноте он стал несколько великоват для своей формы.

«Мы все ждали, — рассказывал Хэнкок, — что вот-вот лопнут швы, когда он после обеда в кабачке Барнеса, покачиваясь, направлялся к своей многострадальной лошади».

Хэнкок сошел в могилу, не перенеся того, что Вашингтона, а не его назначили командующим континентальной армией. Обидно, когда славу выхватывают у тебя из-под носа, а в то лето она была так близка. При Лексингтоне и Банкер-хилл мы устояли против лучшей армии в мире. Правда, англичане находились за 3000 миль от дома и были вынуждены воевать на пересеченной местности, где главное их достижение — четкий строй — оказалось неприменимо против самой страшной для них стратегии, снайперского огня невидимых стрелков.

Несмотря на нашу простодушную самоуверенность в Кембридже, сам Вашингтон, должно быть, сомневался, можно ли создать армию из столь неподходящего человеческого материала. На берегах Чарльз-ривер собрались воры, головорезы, одичавшие лесные бродяги, убийцы, негры, сбежавшие от своих хозяев на Юге, европейские авантюристы… сброд, а не солдаты.

До Англии никому не было дела. Большинство завербовалось ради денег, а их платили сразу. От бескорыстных патриотов Вашингтону тоже было мало проку, особенно от выходцев из Новой Англии, они все до единого мнили себя генералами и не хотели служить рядовыми. Но мы рассчитывали на короткую войну.

Когда Вашингтон отъехал, ко мне повернулся крепко сбитый молодой человек и что-то сказал относительно языка его превосходительства. Мы оба засмеялись, и вместе пошли к реке.

— Я капитан Джеймс Уилкинсон из Мэриленда, — представился он. Я сгорал от зависти. Я — многоопытный девятнадцатилетний мужчина, а этот восемнадцатилетний мальчик со щеками, еще не знавшими прикосновения бритвы, — капитан! Джеймс вступил в армию в Джорджтауне, до того учился на врача.

— Но хочу уже увидеть битву. Только где? Когда? — Он показал в сторону Бостона — английской штаб-квартиры. Покачал головой. — Веселенькое положение!

У нас сразу установились дружеские отношения, и Джейми всегда говорил, что в тот день он нашел самого лучшего друга. Но лучше бы мне стать тогда его врагом!

— Индейские башмаки, кому индейские башмаки? — Бледный толстяк с границы сидел, скрестив ноги, в пыли, разложив перед толпой бездельников несколько пар грубых мокасин. В те первые дни, пока Джордж Вашингтон не навел дисциплину, лагерь слегка смахивал на ярмарку.

Какой-то босой фермер купил себе пару, а торговец все приговаривал:

— Этим ботинкам сносу не будет, увидите. Сам их шил. И кожу сам дубил.

Мокасины переходили из рук в руки, а кругом посмеивались. Мы не понимали почему. Покуда не узнали о происхождении мокасин.

— Я застрелил двоих молодцов по дороге сюда из Франкфорта, где я живу. Застрелил, а потом гляжу на этих верзил и думаю себе: да разве это можно, чтоб такой прекрасный товар задарма пропадал. Содрал я у них шкуру с задниц, высушил на солнце. Сам-то я дубильщик. Ну, вот и сшил прекрасные башмаки, коровьим не уступят. Видите? — Он поднял один мокасин. — Тут еще щетинка осталась, так что не сомневайтесь. Настоящая индейская шкура, даю гарантию.

На мосту через Чарльз-ривер мы увидели генерала Вашингтона с адъютантами. Генерал смотрел на противоположный берег, где купались голые солдаты. Они весело гоготали и выставлялись напоказ любопытным кембриджским дамам.

— Не сделать ему армии из этого сброда. — Уилкинсон полагал, что анархический сброд пересилит Вашингтона. Но Уилкинсон ошибался. В считанные минуты купальщиков под дулами мушкетов доставили с противоположного берега. На следующий день разжаловали одного полковника и пятерых капитанов. Еще через день в центре лагеря поставили хитроумное сооружение «козлы», к ним привязывали нарушителей дисциплины и пороли. Вашингтон прибирал армию к рукам.

На следующей неделе в лагере вспыхнула эпидемия оспы и дизентерии. Вашингтон считал, что дизентерия вызвана свежим сидром. Но сидр продолжали пить, и продолжали мучительно умирать от кровавых кишечных спазм.