Повести - Лев Рубинштейн

Алесю приснилось, что он вернулся в Смолятичи и никакого разорения там нет, но нет и людей. Ходит Алесь по деревне и кричит: «Ярмола! Яр-мола!» — но никто ему не отвечает. Алесю стало страшно среди пустых изб, и он проснулся.

Всё так же светил двурогий месяц в окно. И тут мальчику показалось, что между месяцем и окном легла чёрная тень.

Алесь приподнялся на локте. Тень выдвинулась подальше, и Алесь увидел очертания длинного носа и ещё более длинного подбородка.

Вдруг тень пропала. Через несколько минут створка окна начала тихо отворяться наружу.

Алесь привстал на обеих руках. В отворённой створке мелькнула палка с крючком на конце. И этот крючок стал медленно приближаться к сумке, которая лежала на лавке. Алесь хотел крикнуть, но удержался и проглотил слюну. Крючок бесшумно полз по лавке и нащупывал сумку.

Алесь встал на ноги и вдруг отчаянно ухватился обеими руками за палку. За окном кто-то тихо вскрикнул. Другой голос выругался, и палка с шумом упала на пол.

Капитан вскочил и схватил пистолет. Тимоха поднялся с овчины.

— Воры! — кричал Алесь. — Держи воров!

Ефремов сразу сообразил, в чём дело, распахнул окно и пролез в него с трудом, потому что окно было небольшое.

— Тимоха! — крикнул он снаружи. — Береги суму!

На дворе шла возня. Корчмарь спускался сверху с фонарём в руке и спрашивал, что случилось. Грохнул пистолетный выстрел.

Алесь выбежал на двор. Ефремов шагал из леса с размётанными волосами, держа пистолет дулом вниз.

— Слушай, корчмарь, — сказал он грозно, — кто эти двое, что сидели нынче за столом поодаль?

— Разве я знаю, пан офицер? — жалобно пропел корчмарь. — У меня корчма, а не усадьба. Кто деньги платит, тот и гость…

— Давно они у тебя?

— К обеду прибыли с возком. Возок уехал, а они остались. Говорили, что ждут попутчиков до Орши… Один вроде духовный, должно быть, из униатов. А второй, как вы сами изволили видеть, панский слуга. Похоже, из охотных людей, может быть псарь…

— И ты никогда их не видал?

— Пореши меня бог на этом самом месте, пане офицер, если я их знаю! Сбежали и за обед не заплатили, чтоб им подавиться рыбной костью!

Ефремов вернулся к себе и, внимательно ощупав сумку, положил её под изголовье.

— Пошли вы спать, — скомандовал он, — а я посижу ещё маленько. Поручик сидел, надо полагать, до рассвета. Алесь сквозь сон видел, как тлел огонёк в его трубке, и слышал запах табачного дыма.

Корчма проснулась рано утром. Ефремов и его товарищи кое-как поели и выпили на троих жбан пива. Расплатившись с корчмарем, капитан приказал Тимохе седлать коней, а сам стал заряжать пистолет.

— Что же с парнем-то, господин поручик, — спросил Тимоха, почёсывая затылок, — в монастырь отвезём али как?..

— В Москву, — сухо отвечал Ефремов.

— Вот как! — удивился Тимоха. — А что с ним в Москве будет?

— Я его определю в навигацкую школу.

— Господин поручик, — усомнился Тимоха, — ведь он беглый, крестьянский сын… Кто ж его возьмёт в школу?

— Добьюсь! — твёрдо отвечал Ефремов. — Всякое бывает!

— Ой ли? — смутным голосом сказал Тимоха и пошёл седлать.

Алесь подошёл к Ефремову, встал на колени и пытался поцеловать поручикову руку. Ефремов поднял его с полу.

— Я этого не люблю, парень, — сказал он, — но в Москве не осрами меня. Учиться так учиться! России нынче уменье надобнее всего! Поехали!

Уже сидя в седле позади поручика, Алесь робко спросил:

— Пане военный, это воры были?

— Лазутчики, — отвечал Ефремов, не оборачиваясь. — Свейского короля Карлуса люди. Хотели сумку унесть, приметили царскую печать. Карлус их далеко разослал по всему краю, гляди в оба!

— Да что вы в сумке везёте? Золото?

— Не знаю, — отвечал Ефремов, — я и не спрашивал. Не положено по военной службе.

Ехали свежачком, ещё туман таял в долу. Солнце вставало. Жаворонки заливались в небе. Слушая их, запел Тимоха, как-то ладно приспосабливая свою песню к равномерному цоканью копыт:

Уж вы, горы, вы мои горы, Воробьёвские,Эй, да ну, чего вы, горы, спородили…

МОСКОВСКИЙ ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Петухи пропели на Москве-реке. Ударил колокол в Кремле, и отозвались колокола по всему городу.

На кремлёвских стенах в последний раз прозвучала перекличка часовых:

— Славен город Москва!

— Славен город Орёл!

— Славен город Новгород!

— Славен город Тула!

— Славен город Казань!

И, наконец, от Боровицкой башни долетел отдалённый голос:

— Славен город Санкт-Питербурх!

Караул сменился.

На Красной площади загудели торговые ряды, лавки и ларьки. Заголосили разносчики горячего сбитня и пирогов подовых. Солнце осветило Кремль, и, как пламя на конце свечи, вспыхнула на голубом небе золотая маковка «Ивана Великого».

Москва — город большой и удивительный. То деревянные домишки, прижавшиеся друг к другу, расступаются, чтобы дать место каменным хоромам с затейливыми крышами; то вовсе исчезают дома, и долго тянутся сады, луга, рыбалки и огороды; то снова появляется город, но теперь уже состоящий из отдельных домов, окружённых рощами. И всё это усыпано бесчисленными соборами, церквами, церквушками и просто часовнями, где в солнечный день мрачно и таинственно теплятся в полутьме огоньки свечей и лампад. Стаи галок перелетают с криком с одних крестов на другие.

Колокольный звон тяжко плывёт по городу. Его иногда перебивает барабанная дробь и посвистывание военной флейты. Громко топая сапогами, шагают солдаты в зелёных мундирах. Пузатые лабазники высовываются из полутёмных лавок и, крестясь, шепчут молитвы. Как бы бог не наказал за новомодные платья, кафтаны, чулки и треуголки! Два года тому назад царь приказал всем бороды брить, верхнее платье носить «саксонское», а летом «французскую» одежду.

А ведь борода-то нужна человеку для спасения души… По крайней мере, так говорили в старину.

Бурлит торговая улица у Никольских ворот. В середине этой улицы возвышается величественное здание с башней и огромными воротами. Над воротами изображены лев и единорог.

Это государев Печатный двор.

Маленький, толстый, живой человечек прыгал между лужами и кучами мусора, помогая себе палкой и придерживая рукой на голове треуголку. Он постучал рукояткой палки в наглухо запертые ворота Печатного двора.

— Кто там? — спросил низкий голос.

— Киприанов Василий, библиотекарь.

Открылась прорезанная в воротах дверца. Маленького человечка на Печатном дворе знали. Сторож поклонился ему низко.

— С чем пожаловать изволили?

— Як Ефремову, словолитцу, по делу типографскому, — важно проговорил Киприанов.

— Пожалуйте, сударь, в литейную. Они там с утра с мальчишкой.

— С каким мальчишкой?

— С новым. Не иначе, как в справщики его обучают…

Это была шутка. Справщиками на московском Печатном дворе были люди учёные, знающие не только российскую словесность, но и греческую и латинскую. Они проверяли тексты книг перед печатанием и отвечали за их содержание.

У Михаила Ефремова в литейной и в самом деле находился мальчик лет двенадцати, с вихрастой светлой головой и ясными голубыми глазами. На нём была холщовая рубаха, кое-как подпоясанная верёвкой. На ногах были громадные, поношенные сапоги с загнутыми вверх носками. Он забился в угол и оттуда насторожённо разглядывал мастерскую.

Здесь всё было ему ново: и большая печь, в которой горел яркий огонь; и набор ковшей; и множество инструментов, больших и маленьких; и верстаки, возле которых суетились помощники Ефремова; и сам мастер Ефремов, в кожаном фартуке, с волосами, подвязанными ремешком, с седоватой бородой, расчёсанной «лопатой», большой, рыхлый, с угловатым смуглым лицом, на котором проницательные глаза светились, как угольки.

Киприанов снял с головы треуголку и долго, церемонно раскланивался с хозяином. Ефремов отвечал коротко и устало поклонился один раз и молча вперил в гостя свои светлые глаза.

— Нынче бороду на Москве не скоро сыщешь, — заметил Киприанов.

Ефремов махнул рукой.

— Заплатил, — сказал он, — медною монетою. Ярлык выдали. Хожу в бороде. А о том, что в казну за бороду заплачено, ношу ярлык на шее. Нынче вот как! А?

— Изрядно, — усмехнулся Киприанов, — обрить, оно вроде дешевле…

— Куды мне, старику, бороду брить? Я от молодых лет у верстака, при печатных станах. И штыховал (гравировал), и печатал, и буквы делал. Наше дело важное на Руси — книги делаем. Как же мне без бороды?

— Честь и слава, — сказал Киприанов, проводя рукой по своему гладко выбритому подбородку, — однако и мы ландкарты и таблицы неплохо делаем в нашей новой типографии, и притом бороды не носим — мешает… Вспомни, как его царское величество повелел: Ефремова, словолитца, перевесть в новую гражданскую типографию, что под смотрением господина генерала Брюса… А ты где? Что тебе возле попов-то на старом Печатном дворе околачиваться?