Эндшпиль Маккабрея - Кирил Бонфильоли

Если кто-то и следовал за мной до сего момента — на здоровье, я так считаю. Однако днем мне было потребно личное пространство, где нет места мальчикам из ГОПа, поэтому за едой я время от времени тщательно осматривал обеденный зал. Ко времени закрытия все население бара сменилось, за исключением одного-двух постоянных жильцов, которых я знал в лицо; если и есть за мной «хвост», он должен быть снаружи и очень сердит.

Он и был — снаружи и сердит.

Кроме того, это был человек Мартленда, Морис. (Я, надо полагать, и не рассчитывал на самом деле, что Мартленд станет играть честно: школа, куда мы оба ходили, была не очень хороша. Привольна с содомией и прочим, но сурова с честной игрой, благородством и другими дорогостоящими приложениями, хотя в школьной Капелле о них говорилось много. Холодные ванны, само собой, в изобилии, но вас, кто никогда в жизни такую не принимал, возможно удивит, что реальная холодная ванна — величайший родитель животных страстей. К тому же — паршиво действует на сердце, как мне говорят.)

Перед лицом Морис держал газету и разглядывал меня сквозь дырочку, в ней проковыренную, — совсем как в детских сказках. Я сделал пару быстрых шагов влево — газета развернулась за мной следом. Затем три вправо — и снова газета повернулась, как щиток полевого орудия. Выглядело глупее не придумаешь. Я подошел к нему и сунул палец в дырочку.

— Бе! — сказал я и стал ждать его сокрушительного ответа.

— Уберите, пожалуйста, палец из моей газеты, — сокрушительно ответил он.

Я пошевелил пальцем еще, высунув нос из-за верхнего обреза газеты.

— Отвали! — рявкнул Морис, побагровев.

Так-то лучше.

Я отвалил, весьма довольный собой. За углом Сент-Джеймс-стрит шаркал ногами полисмен — этакий юный, розовый и гневливый страж порядка, какие часто попадаются в наши дни. Амбициозный, добродетельный — сущий дьявол со злоумышленниками.

— Офицер! — рассерженно заклекотал я. — Меня только что непристойно домогался вон тот жалкий негодяй с газетой. — Трясущимся пальцем я ткнул в сторону Мориса, который виновато завис на полушаге. Полисмен побелел губами и обрушился на него — тот по-прежнему балансировал на одной ноге, распростерши газету, и выглядел поразительно, как жестокая пародия «Эрота» Гилберта на Пиккадилли-Серкус. [48] (А вам известно, что Эрос сделан из алюминия? Я уверен, что где-то в этом таится мораль. Или шутка.)

— Я буду у вас в участке через сорок минут, — крикнул я вслед полисмену и юркнул в проходящее такси. В нем все дверные ручки были на месте.

Итак, я вам уже сообщал, что люди Мартленда проходят годовую подготовку. Эрго, [49] такое быстрое засечение Мориса означало, что Морис находился там исключительно для того, чтобы его засекли.

У меня заняло много времени, но в конце я засек и ее — дородную, чисто выбритую тетушку в «триумф-геральде»: отличная машина, чтобы следить за людьми, неприметная, легко паркуемая и с окружностью поворота туже, чем у лондонского такси. Хотя несправедливо, что у тетушки при себе не оказалось спутника. Я просто выскочил на Пиккадилли-Серкус, нырнул в один выход подземки и вынырнул из другого. «Триумф-геральды» паркуемы не так легко.

Второе такси доставило меня на Бетнал-Грин-роуд, Шордич, — превосходное место, где практикуются всевозможные мудреные ремесла. Получив баснословные чаевые — таков мой глупый обычай, — таксист «дал» мне «Ностальгию по четвертой на Кемптон-Парке». Никак не способный взять в толк, что, ради всего святого, он имел в виду, я поднялся по лестнице в студию моего «подкладочника».

Здесь мне лучше объяснить, что такое «подкладка». Большинству старых картин перед чисткой требуется новая основа. В своем простейшем виде это подразумевает пропитку картины клеем, «композитом» или воском, затем, так сказать, связку ее с новым холстом посредством горячего пресса и гнета. Иногда старый холст восстановлению не подлежит; иногда во время работы краска отстает (картина «вздувается», как говорится). В любом из этих случаев потребен «перевод». Это означает, что картину следует укрепить лицом вниз и удалить с краски все волокна старого холста до единого. После чего на оборотную сторону краски приклеивается новый холст, и ваша картина вновь здорова. Если же она написана на доске (дереве), и та сгнила или червива, поистине замечательный «подкладочник» способен отскоблить все дерево и оставить лишь корку краски, на которую затем он цепляет холст. Все это — очень, очень хитрая работа, и высоко оплачивается. Хороший «подкладочник» неплохо представляет себе подлинную ценность картины, попавшей к нему в обработку, и обычно запрашивает соответственно. Он зарабатывает больше многих торговцев, его нанимающих. Он незаменим. Любой идиот может почистить картину — многие этим и занимаются, — и большинство умелых художников могут укрепить (подретушировать) или заменить недостающие частички краски; вообще-то многие знаменитые художники хорошо зарабатывают таким побочным занятием, особо его не афишируя. (Очень тонкие работы, вроде судового такелажа, часто пишутся для простоты лаком; его чистить адски трудно, поскольку он, разумеется, сходит вместе с грязной лакировкой. Следовательно, многие чистильщики просто фотографируют такелаж или что там еще бывает у них, беззастенчиво его счищают, а затем пишут заново по фотографии. Ну а почему нет?) Но хороший «подкладочник», как я сказал, — это жемчужина, цены не имеющая.

Пит на жемчужину не похож. Он похож на грязного и зловещего валлийца, но у него причудливо отменные манеры, кои даже самые низменные кельты демонстрируют у себя дома. Он открыл протокольную банку «Спама» [50] и заварил огромный железный чайник славнейшего и крепчайшего «Брук-Бонда Пи-Джи Типс». [51] Я поспешно вызвался приготовить хлеб с маслом — ногти у него нечисты, — и порезать «Спам». Изумительное чаепитие, я обожаю «Спам», а в чае плавало конденсированное молоко, и жидкость получилась густо-оранжевого цвета. (Как отличается, как сильно отличается это от домашнего уклада нашей дражайшей королевы.)

Я сообщил Питу, что с «Сотби» прибудет Шпрангер, и я считаю, что драпировка, закрывающая «возрадуемся» Венеры, — позднейшее наслоение и, вероятно, скрывает под собой отменный образец прищура монахини.

— Скреби, — сказал ему я, — но скреби осторожно.

После чего мы удалились в его студию под самой крышей, дабы я мог проинспектировать ход работ. Все весьма удовлетворительно. Ему выпало множество хлопот с моим маленьким сиенским триптихом (это так пишется?), но с другой стороны, хлопоты эти не прекращались вот уже полтора года. Я так и не получил за него счет, а теперь, наверное, уже и не получу.

Затем я рассказал ему о мистере Спинозе и растолковал некоторые новые в связи с этим мероприятия. Ему они пришлись совершенно не по вкусу, но визжать он перестал, когда я, некоторым образом, заткнул ему рот золотом. Деньги он хранит в коробочке для чая, если вам интересно. Теперь следовало пережить еще одно испытание, и я смогу освободиться от его кариозного дыхания с луковой приправой.

— Есть у меня время, стало быть, на песенку, а? — вскричал он застенчиво и радушно, точно интендант, раздающий профилактические средства.

— Капитально, капитально, — ответствовал я, потирая лицемерные ручонки. Пит уселся за свой электрический органчик (обошедшийся ему в 400 фунтов) и одарил меня «Оборотись, о муж, и отрекись от глупств», коя тронула меня до глубины души. В большинстве валлийских голосов есть нечто занимательно неправильное — что-то картонное под слоем позолоты, раздражает меня до неимоверия. Пение Пита способно повергнуть весь набитый под завязку публичный бар в слезы чистейшего наслаждения — я такое видел, — но у меня всякий раз возникает ощущение, что я переел сэндвичей со «Спамом».

Аплодировал я громко и, поскольку в данный момент он был мне особенно незаменим, робко испросил еще один номер. Он меня оделил «Есть источник, биющийся кровью» — эта песенка никогда не упадает на недовольные уши. Я шатко доковылял по лестнице до улицы, и потроха мои были тяжелы от крепкого чая и зловещих предчувствий.

Бетнал-Грин-роуд в половине седьмого субботнего вечера — не есть «локус классикус» [52] таксомоторов. В конце концов пришлось садиться в автобус; кондуктор его был обряжен в тюрбан и возненавидел меня с первого взгляда. Я подмечал, как он меня запоминает, чтобы можно было ненавидеть и после того, как я сойду.

В глубокой депрессии я вступил в свою квартиру и вяло остановился, пока Джок освобождал меня от пальто и шляпы. После чего он направил меня к моему любимому креслу и принес стакан виски, рассчитанный на отключку клайдсдейлского жеребца. [53] Я достаточно ожил для того, чтобы воспроизвести грамзапись Амелиты Галли-Курчи, исполняющей «Un Di Felice» с Тито Скипой; [54] моя вера в бельканто сим восстановилась, и весь остальной альбом развеял остатки предчувствий. Омывшись и облачившись в смокинг, я обрел и настрой куилтоновскому славному декору ар нуво, но еще больший настрой — к устрицам «морнэй». Кроме того, я откушал безе — вещь, которую я бы и не грезил откушивать где бы то ни было еще.