Новый голод - Айзек Марион

Ради Аддиса она сдерживает крик. Закусив губу и дрожа всем телом, она встает, подходит к окну и закрывает занавески. Стоит там секунду, едва дыша. Потом проверяет все замки и обходит комнату, убедившись, что в ней нет никаких других дверей и прочих возможностей проникнуть в помещение. Дверь, вдобавок к шести замкам, имеет еще и стальные петли, толщиной в палец. Видимо, владелец этого мотеля умел предвидеть будущее. В комнате есть погреб.

Сжав кольт, она оттянула штору, чтобы в последний раз взглянуть на человека. Он все еще был там. Его глаза, ставшие оловянно—серыми вместо голубых, медленно следили за ней. Кроме цвета радужки и побледневшей кожи он не изменился. Еще не начал гнить. Но удивительно, как он отличается от прочих. Его глаза совсем не пустые, в них еще горит тусклый свет сознания. Но он больше не тот, кем был раньше. Его лицо выглядит дешевой Хэллоуинской маской.

Нора знает, что прямо сейчас ей необходимо выстрелить, потом сказать Аддису, что это был взрыв, или просто один из его кошмаров, успокоить и уложить спать, но она решает оставить все до утра. Человек мог бы бросить в окно камень или засунуть через решетку палку, но щели в решетке такие узкие, что у него не так много возможностей, чтобы им навредить. И Нора должна признать, что, по—видимому, насилие – последнее, что есть у него на уме, если, конечно, он у него еще есть. Он просто стоит, опустив руки, и смотрит на нее. По выражению его лица она могла бы сказать, что он выглядит… потерянным.

Она задергивает занавеску и ложится в постель. Она не кладет пистолет под подушку, как собиралась, а крепко держит его в руках, прислонив холодное оружие к бедру.

Джули смотрит, как солнце, садясь за горизонт, из яркой светящей точки превращается в тусклое оранжевое, как гниющий фрукт, пятно. Она вздрагивает, когда солнце исчезает, воображая, что в темных деревьях со щелчками открываются дьявольские глаза, и из голодных ртов раздается шипение. Она знает, что это глупо, страх темноты заставляет ее чувствовать себя ребенком, а не сильной и способной двенадцатилетней девочкой. Монстры во тьме есть, конечно же, множество. Но также их немало днем.

— Пора спать, — объявляет отец и сворачивает на пустынную парковку вдоль шоссе И—5. Джули отсидела ноги, так что она выходит из грузовика и делает вокруг него несколько шагов, чтобы онемение спало. Отец открывает задние двери и достает с багажной полки ружье. В багажнике три оружия: большое армейское ружье для него, автомат двенадцатого калибра для его жены и двадцати калибровый Моссберг мини для дочери, который он приобрел, когда увидел большие синяки от Ремингтона на ее плечах. Он подарил его на ее десятый день рождения. Она чуть не плачет, видя его озабоченность.

— Что ты делаешь? – спрашивает она.

— Осматриваю периметр, — он направляется в сторону туалетов.

— Эй, папа?

Он останавливается и оборачивается.

— Сиэтл закрыт?

— В Альманахе на нем еще стоял вопросительный знак, но вероятно. Осмотр больших городов занимает какое—то время.

— Как думаешь, мы найдем там людей?

— Вряд ли.

Джули делает выдох, теряющийся в ветре. Ее отец заканчивает проверку зданий и устремляется в вечнозеленую черноту. Она внезапно вспоминает один из снов прошлой ночи: глубокая серная дыра, обрамленная зубами, голос изнутри дыры зовет ее отца. Она отступает в Тахо и садится на водительское сиденье, рядом с матерью. Ее живот урчит, как голос в той дыре. Она тянется через сиденье за мешком с карбтеином, рвет один из небольших пакетов из фольги, и отправляет в рот пыльный белый кубик.

— Проголодалась? – она предлагает матери кубик, пока жует второй. Мать смотрит на него так, словно никогда раньше не видела. Как будто не ела эти упакованные питательные мелки несколько месяцев подряд. Она почесывает засохшие коричневые пятна на шее и качает головой. Джули заставляет себя проглотить кусок вяжущего, по структуре напоминающего песок, карбтеина, и резко откидывается на свое место, чувствуя облегчение от того, что покончила с этим. Она спрашивает себя, что они будут делать, когда сумка опустеет, но останавливает себя. Мешок еще наполовину полон.

Мать включает радио и наклоняется на спинку сиденья, сложив руки на груди и глядя в потолок. Радио, как всегда, монотонно шипит.

— Ну, хоть никакой рекламы нет, — говорит Джули, ожидая громкий смех от остроумной шутки.

Мать слегка улыбается.

— Мне бы хотелось услышать рекламу. Я бы весь день только ее слушала, если бы это означало, что где—то есть люди, которые занимаются изготовлением и продажей вещей.

— Даже ту рекламу таблеток для самоубийства?

— Особенно ту.

Джули не понимает этого комментария, но у нее возникает чувство холода в груди. Она смотрит в сторону матери.

— Продолжается ли жизнь после того, как исчезают острые ощущения? – говорит мать с горькой ухмылкой. – Становятся ли сны, в которых ты умираешь, лучшим, что с тобой может приключиться?

Джули начинает переключать станции, ища что—нибудь, чтобы сменить тему.

— Стучишь, стучишь, стучишь в двери Рая. Потому что только хорошие люди умирают молодыми.

Каждая станция шумит по—своему. Белый шум, коричневый шум, голубой шум. Потом она останавливается на 90,3, и ухмылка матери исчезает.

— Мама! – визжит Джули. Впервые за пять с лишним тысяч километров на радио звучит музыка.

— Это же та песня! – говорит Джули.

Старая. Что—то из конца девяностых, задолго до того, как поп—музыка стала напоминать звуковые дорожки к фильмам ужасов. Джули никогда особенно не нравилась эта песня, но мама застыла, слушая, как песня пробивается через облака помех.

«Трогаются с места и замирают… Взлетают и садятся… Нет более пустого чувства…»

Мать Джули смотрит на радио так, словно певец сидит внутри. Ее глаза начинают блестеть.

«Пол рушится, проваливается… Трясется… Но однажды я отращу себе крылья… С помощью химической реакции…»

Песня заканчивается веселой ироничной партией гитары, и в тишине раздается мягкий молодой женский голос, прерываемый помехами.

— Это К.И.КС.Пи, девяносто и три, Сиэтл. Музыка прекрасно подходит для того, чтобы сбиться в кучу со своими близкими в ожидании смерти.

К удивлению Джули, мать расхохоталась. Она вытирает слезы и улыбается дочери, и та улыбается в ответ в два раза шире. Обе поворачиваются к радио.

— Если вы уже некоторое время слушаете нас, прошу прощения за повтор. Обычно мы стараемся разнообразить эфир, но наши двери были выбиты, пока я записываю это, и у меня мало времени, чтобы собрать плейлист…

Улыбка матери стала натянутой.