Самая крупная победа - Виктор Пушкин

— В общем, ничего из нас, наверно, не выйдет! — шепнул он мне и безнадежно махнул рукой.

Это верно: мне и в голову раньше не приходило, что я такой бестолковый и неуклюжий, ну самый настоящий, как говорит Митька, сундук с клопами.

7

За всю дорогу мы с Мишкой не сказали друг другу ни слова. А когда вышли из метро, он вдруг, хмуро глядя в мокрый тротуар, спросил:

— Ты… на следующую тренировку поедешь?

— А ты?

— Да вообще-то съезжу еще разок, посмотрю… — все так же хмуро ответил Мишка и, сунув мне свою шершавую руку, пошел прочь.

Подходя к дому, я вспомнил о Севе. Ну вот что теперь ему говорить? Решил, что лучше всего, конечно, незаметно пробраться к себе и потом что-нибудь придумать.

Но едва я на цыпочках поднялся по лестнице, как дверь Севиной квартиры растворилась и Сева — я даже отшатнулся! — стремительно сунулся к моему лицу и стал пристально вглядываться.

— Ты что? — удивился я.

— Там не был, да? — не отвечая, шепотом спросил он.

— Почему? — отворяя свою дверь и пропуская его впереди себя, снова удивился я.

— А это, как ее, а почему тогда у тебя ни одного синяка нету?

— А-а, — нахмурился я, и мне стало очень совестно, что я действительно ездил на тренировку, а лицо чистое — ну явно не дрался! (Хотя опять сколько с Мишкой ни смотрели, ни у кого синяков в зале не видели. Ну хоть бы малюсенький синячишко у кого! Определенно слабаки!) — Противника не было. Уж я себе и перчатки самые большие выбрал, и на ринг взобрался, а вот драться не с кем оказалось. Вообще-то был там один пацан, да он совсем уж новенький, даже не с начала тренировки пришел. Испугался…

— У-ух, здорово! — прыгал Сева. — Ты, значит, прямо вот так смело вышел, а тот сдрейфил? А мне что-нибудь покажешь, а?

— Ладно. Только иди-ка лучше вот сюда. — Я потянул приятеля в полутемную переднюю, поближе к своей комнате. — И знай: драться пока не будем — перчаток нет. Становись… Смир-рно! (Сева замер и вытянул руки по швам.) Так вот прежде всего запомни: бокс — это тебе не драка какая-нибудь, а… искусство! — торжественно начал я.

— Угу, искусство, — покорно повторил Сева.

И наше первое занятие началось. Севе все нравилось: и как я рассказываю, и как показываю. Вот только ему казалось совершенно лишним, что нужно очень тщательно отшлифовывать умение правильно, по-боксерски двигаться. Ему не терпелось поскорее выучиться бить так, чтобы Митька с катушек летел, а тут трать время, двигайся как дурак!

— Да почему же «как дурак»? — сердился я. — Ноги — это фундамент в боксе. Без них лучше никуда не суйся. Сразу же пропадешь! Если боксер не умеет правильно двигаться, то его любой слабак в первую же минуту одним мизинчиком побьет.

— Чудно! — упорствовал Сева. — Да зачем же зря двигаться? Нам ведь что нужно? Подождать, когда Митька выйдет на улицу, незаметно подкрасться и изо всех сил трахнуть ему боксерским ударом — вот и все.

И совсем не к чему перед ним раздвигиваться!

Честно говоря, мне и самому казалось, что это так. Да Вадим Вадимыч и Борис как-то очень уж здорово объясняли, зачем все-таки это нужно. Что-то насчет самолетов Вадим Вадимыч толковал… А, вспомнил, вспомнил!

— Ничего ты не понимаешь, — солидно перебил я рассуждения Севы. — Вот зачем это нужно, слушай. Ну, представь, вообрази, понимаешь, что встретились в воздушном бою два самолета: один — бомбардировщик, а другой — истребитель. У бомбардировщика двадцать пулеметов, а у истребителя один. Во! На целых девятнадцать меньше! И что же ты думаешь? Пока твой бомбардировщик со всеми своими пулеметами повернется, нацелится, пока он то да се, истребитель вокруг него уже раз пять вжи-и! вжи-и! И с ходу в хвост — очередь! И тот, конечно, курды вниз. Ясно? Так и Митька… Тьфу! То есть так и тот, кто не умеет двигаться. Пока он туда-сюда, а ты уже тут как тут — с другой стороны молотишь сколько влезет.

Сравнение с самолетами, в одном из которых — в истребителе, конечно! — Сева с гордостью увидел себя, подействовало на него, и он стал учиться по-боксерски двигаться.

А когда он, как ему казалось, немножечко выучился, то попросил, чтобы я объяснил теперь, как нужно ударять.

— Ну, это тебе еще рановато, — к его великому огорчению, солидно возразил я: не мог же я признаться, что и сам пока ничего не умею. — Тебе еще недельку-другую придется шаги шлифовать, чтобы без всяких запинок и ошибочек все делать. Ну, а теперь беги домой.

Увидев на столе приготовленный матерью ужин — сама-то она, наверно, уехала в библиотеку заниматься, — я сразу почувствовал страшную пустоту в желудке. Ужин, правда, нужно было разогреть, но я, не умея перебороть нетерпение, бросил сверток на стул, не моя рук, уселся и начал есть прямо из сковороды. Выпил два стакана чуть теплого чая и удивился, что мои движения вдруг сразу же стали какие-то вялые, а мысли тягучие. Да еще, как нарочно, за окном было темно и дремотно качалась похожая на голову марсианина тень фонаря.

Поглядев на нее, я вдруг вспомнил, что не все уроки приготовил, взял учебник и сел за стол. Но моя шея то и дело стала подламываться и подламываться, а голова сама собою падать на грудь. Я заставлял себя быть начеку, следил за головой, но она падала как раз тогда, когда я хоть на секунду переставал о ней думать.

«Так я лучше лягу, и тогда ей будет некуда падать!» — решил я и, скинув ботинки, улегся на диван и стал читать лежа. Но откуда-то с потолка вдруг спрыгнул заплаканный Сева и, всхлипывая и размазывая по грязному лицу слезы, стал жаловаться, что его избил Митька. Я пошвырял все учебники за шкаф, наскоро повторил, как нужно шагать в стойке, в которой боксера никак нельзя победить, и пошел из комнаты. Но тут меня остановил чей-то взгляд, хотя никого в комнате не было. Мне сделалось беспокойно, захотелось что-то скинуть с себя, от чего-то освободиться. Я заворочался и открыл глаза: надо мною склонилось тревожное лицо матери.

— Ты что, мам? — испуганно вскакивая, спросил я.

— Ничего, сынок, просто так, — смущенно ответила она, отошла от дивана и принялась снимать пальто; сняла, заглянула в сковороду. — Это ты все один съел? — удивленно и одновременно радостно воскликнула она. Раньше такой сковороды мне на неделю бы хватило. — Молодец! И даже с хлебом!

«Будешь с хлебом, когда так потренируешься!» — обиженно подумал я, встал с дивана, делая вид, что вовсе и не спал, незаметно поднял с пола учебник и стал раздеваться.

— Да, мам… Поставь мне, пожалуйста, будильник на пораньше.

— А зачем? Дежуришь, да?

— Нет, ну… так! — уклонился я от ответа.

8

Заслышав звон будильника, я сразу же открыл глаза, хотел приподняться и протянуть руку, чтоб нажать кнопку, но вдруг ощутил во всем теле такую боль, что упал обратно на подушку.

«Ой, да что же это такое?» — ахнул я, потом вспомнил, что говорил Вадим Вадимыч, и успокоился, а будильник, как нарочно, все звенел и звенел.

В комнату заглянула мать:

— Ты что, не слышишь?

— Слышу…

— Так что же?

— Да понимаешь, мам, — боясь признаться, что все болит (еще всполошится!), спокойно ответил я, — как-то не хочется сразу из-под одеяла вылезать…

— Не я, сам просил! — Она подошла к будильнику и утихомирила его.

А я, дождавшись, когда опять остался один, стал осторожно вылезать из-под одеяла, и снова малейшее напряжение вызывало боль. До этого я и не подозревал, что даже в пустяковом движении принимает участие сразу столько мышц. Поднимаешь только руку, а отдается и в плече, и в животе, и в спине.

Вспомнив слова Вадима Вадимыча, что как бы ни было больно, нужно все равно двигаться и тогда все скорее пройдет, я, стиснув зубы, кое-как поднялся. Едва передвигая ноги, выглянул в другую комнату и облегченно вздохнул: там никого не было.

За окном было серо, и оттуда тянуло пронзительным холодом. По спине сразу же побежали мурашки, и очень захотелось опять забраться под одеяло и замереть. Но я переборол себя, еще шире растворил форточку и огляделся.

Так с чего же мы вчера начинали? А, вспомнил: сначала шли медленно, потом все быстрее и быстрее и под конец побежали. Потом снова перешли на шаг и начали делать на ходу всякие упражнения.

Не обращая внимания на боль, я пошел, но сразу же уперся носом в книжный шкаф. Недовольно повернулся в другую сторону — диван! Вот и побегай попробуй! Придется на месте.

В комнату заглянула мать.

— Простудишься, — увидев открытую форточку, сказала она.

— Нет, мам! Не мешай…

Она покачала головой, затворила дверь, а я, снова отойдя на середину комнаты, стал вначале осторожно, потом все смелее и смелее и все меньше ощущая боль, делать зарядку. Правда, увлекшись, я несколько раз стукался то о книжный шкаф, то о стену или стол, шипя, тер ушибленное место, но не отступал. Вскоре мне было совершенно не холодно и ничего не больно. А когда я, разогревшись окончательно (вот почему все в зале называли зарядку разогревом), вышел на кухню, дядя Владя, сидевший в своей меховушке у окна, подозрительно спросил: