Прямое действие. Мемуары городской партизанки - Энн Хэнсен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее брат был очень обеспокоен аспектом ее работы, связанным с гражданским неповиновением, но, как она объяснила ему, идея состояла не в том, чтобы вступать в конфронтацию с полицией, а в том, чтобы выразить несогласие с гидропроектом. Полиция не несла ответственности за решение довести дело до конца: они были там для того, чтобы обеспечить соблюдение законов. Кэлвин и другие очень старались объяснить полиции, что это вопрос совести, а не нарушения закона.
Кэлвин возвышался на голову над остальной группой. Он был прирожденным лидером, и ему это нравилось. Роуз обнаружила, что ее необъяснимо привлекает его загорелая, грубоватая, приятная внешность. В нем было что-то животное, что возбуждало ее, хотя она никогда бы не воспользовалась своим влечением. Внезапно ее внимание вернулось к реальности из-за глухого рева бульдозера, приближающегося к горизонту. Она легкой трусцой подбежала к небольшой группе протестующих, которые выстроились в линию поперек дорожки, по которой бульдозер должен был пройти между деревьями. Перед бульдозером выстроилась шеренга полицейских в форме, готовых произвести обычные аресты, как они делали всю неделю. Кэлвин Хилл стоял в середине шеренги, а остальные шестеро стояли по трое с каждой стороны от него.
За несколько дней до этого, в воскресенье, 12 августа, большая группа из двадцати пяти протестующих окружила бульдозер. Владелец землеройной компании Джордж Эдж прибыл в тот день, чтобы сесть за руль бульдозера. В ходе последовавшей стычки одна из протестующих подошла к рабочему с магнитофоном, чтобы задать несколько вопросов, но мужчина схватил ее за руку и швырнул магнитофон на землю. Другой рабочий схватил камеру, которую один из протестующих использовал для документирования событий, и ударил его ею по голове. В последнем акте неповиновения Эдж продолжил вести бульдозер сквозь толпу, ударив по лодыжке одного из протестующих, когда тот проходил мимо. Хотя КККП находилась примерно в ста футах от них, когда все это происходило, они не вмешивались. Позже они утверждали, что ничего не видели.
Роуз молилась, чтобы сегодняшний протест был более мирным, и ее молитвы были услышаны. Когда бульдозер приблизился, подошли полицейские, надели наручники на каждого протестующего и отвели их к ожидавшему фургону. Никто не сопротивлялся, потому что цель их блокады была скорее символической, чем для того, чтобы фактически остановить ход раскопок. Один из полицейских помог Розе забраться в полицейский фургон, который был почти полон протестующих. Она неуклюже протиснулась между их коленями к небольшому месту между Кэлвином Хиллом и другой молодой женщиной. Когда она садилась, ее бедро слегка коснулось ноги Кэлвина, но он был так поглощен разговором, что даже не заметил. Через маленькое грязное окошко напротив она смотрела на проносящиеся мимо сосновые леса.
Глава вторая
Европейское влияние
Осенью 1980 года Марион Мюллер, приехавшая с визитом из Западной Германии, зашла ко мне в комнату в Торонто, чтобы спросить, могу ли я помочь ей связаться с людьми, участвующими в движении за отмену смертной казни в Канаде. Годом ранее я провела некоторое время в Европе, и ей дали мое имя люди, у которых я тогда останавливалась. Я познакомила ее с людьми, которые собрали киллдозер, а затем решила использовать ее визит как предлог для поездки на запад и познакомить ее с Клэр Калхейн, оплотом движения за отмену тюремного заключения в Канаде. Клэр была пожилой женщиной на пенсии, которая поддерживала регулярную переписку с десятками заключенных, как мужчин, так и женщин, по всей стране, отстаивая их интересы и борясь за те небольшие права, которые у них были. Это была неблагодарная работа без какого-либо вознаграждения. Ее единственной наградой было уважение, которое она завоевала среди заключенных и их групп поддержки по всей Канаде и даже в Соединенных Штатах.
Итак, вскоре после ее приезда мы с Марион сели на поезд, чтобы отправиться в Ванкувер. Ехали мы первым классом, а вагон у нас был старый, пульмановский: кругом были всякие финтифлюшки из начищенной латуни и лакированные панели из сосны и красного дерева. По вагону то и дело шныряли вышколенные проводники в сюртуках и картузах.
У нас было три дня, чтобы лучше узнать друг друга под ритмичный стук колес по рельсам и пейзаж, проплывающий мимо нас. Она сразу же влюбилась в просторы страны, и поэтому мы проводили большую часть времени в застекленном смотровом вагоне. Каждый день мы просыпались перед новым пейзажем. Только что это были скалистые скалы и хвойные леса, выступающие из озер, усеивающих Канадский щит; на следующий день это были широкие просторы пшеничных полей прерий, колышущихся и колышущихся на ветру как океанские волны; еще один день, внезапный вид острых вершин Скалистых гор. Мы говорили бесконечно, Марион была хорошо образованной и политически искушенной, продуктом долгой истории европейского революционного развития. В Северной Америке коммунисты, социалисты и анархисты считались маргинальными элементами, тогда как в Европе эти формы политики были институционализированы и долгое время представлены политическими партиями, профсоюзами и даже университетами.
Марион спросила, не хочу ли я чего-нибудь из столовой, но я покачала головой. Наблюдая, как она идет по узкому проходу, я подумала, что из нее получился бы идеальный подпольщик или партизан, потому что я не мог представить никого, кого было бы труднее описать. Она была привлекательна больше своей здоровой, естественной внешностью, чем какими-либо выдающимися чертами лица. Она была среднего роста и телосложения, с мышино-каштановыми волосами, аккуратно подстриженными до плеч. Ее стиль одежды был обычным и аккуратным, и она никогда не носила ярких или кричащих цветов. Что выделялось в ней, так это менее очевидные качества – ее доброта, мягкость и мудрость.
Когда она вернулась, у нее был апельсиновый сок и бутерброды с сыром чеддер для нас обоих. Никогда не встречаясь со мной раньше, она интересовалась моим прошлым. Как я заинтересовался политикой? Я поймал себя на том, что пытаюсь объяснить свое политическое развитие в подростковом возрасте. Как и у большинства подростков, выросших в конце 1960‐х, у меня было свое мнение обо всем. Но в отличие от многих моих
