Сидим, курим… - Маша Царева

А дядя Ванечка…

Дядя Ванечка был из тех благообразных старцев, о ком до самого последнего момента думаешь, как о подобии Санта-Клауса, — до того момента, пока, угостив тебя однажды глинтвейном, он вдруг не попытается большим пальцем подцепить резинку на твоих трусах.

Седовласый, ухоженные волосы собраны в хвост и прихвачены ненавязчивой аптекарской резинкой, от уголков глаз разбегаются лучистые морщинки, кожа обветренная — издержки почти круглосуточного пребывания на продуваемом ветрами Арбате.

Если не брать во внимание неприятный инцидент, сопутствовавший нашему знакомству, когда дядя Ванечка ничтоже сумняшеся натравил на бедную девушку громилу, отношения наши были самыми что ни на есть нежными.

Он называл меня «принцесса нашей помойки», любил, подкравшись сзади, гаркнуть мне в ухо залихватское «Полундрррра, менты!» (не понимаю почему, но я каждый раз подпрыгивала на стуле, бледнела и подхватывала мольберт, словно была не богемствующей девчонкой, а, как минимум, наркобаронессой). Ему одному дозволялось широкопалой ладонью растрепать мои волосы, хотя вообще-то я терпеть не могу такого бесцеремонного вмешательства извне и любой другой человек получил бы за акт прическоразрушения увесистый подзатыльник. Но дядя Ванечка — это же дядя Ванечка! Почему-то в отношениях со мной он сразу взял интонацию старшего родственника, которому позволено все — от бестактного замечания до крутого матерка. Обремененное эдиповым комплексом создание вроде меня не могло этим не воспользоваться.

Собственные родители считали меня безумствующей неудачницей, отказывались выслушивать новости из моей, как им казалось, никчемной жизни. Вроде бы ссоры не было, но как-то само собой вышло, что общение наше было исключительно односторонним и выражалось в моих скупых телефонных поздравлениях по внутрисемейным праздничным поводам.

Вот я и завела себе альтернативного арбатского отца — дядю Ванечку.

До сих пор не знаю наверняка, сколько ему было лет, но подозреваю, что гораздо больше, чем казалось изначально. Уличная жизнь, даже в самых цивильных ее вариациях, старит.

В мой первый арбатский день дядя Ванечка, всучив мне пластиковый стаканчик с дымящимся растворимым кофе, решительно сказал:

— Девка ты, сразу видно, хорошая. Только учить тебя еще и учить. Поэтому будешь делать, что я говорю. Тогда тебя здесь хотя бы не съедят. — Это все было преподнесено таким тоном, что даже я, при всей моей мнительности, не обиделась.

Москва — город конкуренции. Без костей и зубов выжить можно лишь в том случае, если ты — малахольная мечтательница без претензий и амбиций. Всем остальным рано или поздно придется выйти на ринг.

Было время — я воевала за квартиру. За чертову съемную квартиру, блин! Потому что не очень дорогих квартир — раз два и обчелся, а претендующих на них цепких провинциалов и мечтающих о самостоятельности москвичей — тьма-тьмущая.

Было время, когда я воевала за трудовое место на Арбате. Да-да, стать московским уличным художником не так-то просто. Однажды летним солнечным утром наивная девушка Аглая, вооружившись мольбертом и грифелем, пришла на самую романтичную улицу Москвы и, не обращая внимания на изумленные взгляды других художников, соорудила себе на пыльной мостовой импровизированную мастерскую. Что тут началось!

Милейший дядя Ванечка… Это сейчас он в шутку зовет меня «ваше величество», а тогда, решительно ткнув пальцем в мою ключицу, проорал: «Убирайся, б…!» А когда понял, что уходить я не собираюсь, натравил на меня какого-то бритоголового субъекта, мрачно взирающего на мир из-под насупленных бровей, гордого носителя брутальной кожаной куртки и тяжелых бот на тракторной подошве.

Сначала этими самыми ботами он молча растоптал мой мольберт (кстати, в трех метрах от этой идиллической сцены вяло курили два милиционера, которые даже и не подумали двинуться в нашу сторону), а уже потом объяснил, что лучше мне убраться подобру-поздорову, так как физиономиям вроде моей нечего делать на хлебной и с виду гостеприимной улице Арбат.

Не знаю, чем бы кончилось дело и хватило ли бы у меня наглости вступить в примирительные дебаты, если бы за меня неожиданно не вступилась Len'a (crazy), которая как раз в то время была известна как активная арбатская тусовщица.

С черными короткими волосами, готически-черными ногтями и черными полукружьями возле глаз (она принципиально считала, что не стоит тратить лишнего времени на сон), Len'a (crazy) в первый момент показалась мне ангелом ада. До сих пор не понимаю, почему она решила мне помочь. Факт: отозвав бритоголового, она за пять минут легализовала мое арбатское существование. Вернувшись, мрачный бритоголовый объяснил, что вопрос улажен и даже подсказал, где можно недорого купить подержанный мольберт.

Русские порнозвезды не носят Gucci и в лимузинах по городу не раскатывают. Гонорар за съемочный день колеблется от пятидесяти до пятисот долларов — в зависимости от внешней свежести и внутренней свободы актрисы.

У Марины глаза орехового цвета, ее фигура нарисована плавными линиями, ее волосы длинные, мягкие и темные — подобный типаж называют средиземноморским. Обычно такие женщины источают приветливое тепло. Мужчины завороженно тянутся на их внутреннее свечение, точно мотыльки к керосиновой лампе. Но глаза моей Марины словно подернуты тонкой коркой льда. И аура неприступности вокруг нее непроницаема, как у какой-нибудь снобки с первого курса консерватории. А ведь поди ж ты, успешная порноактриса…

В игру она вошла случайно. Когда же сориентировалась, то поняла, что девушке с такой не просто подмоченной, а насквозь вымокшей репутацией проще прорываться к верхам порнокасты, нежели пытаться по-тихому покинуть порочный круг.

— Глашка, приходи ко мне в студию в субботу! — запросто пригласила она. — У меня съемка, совсем несложная, лесбийский эпизод. А потом можем куда-нибудь сходить. В музей, например, или в кино.

Ну я и пришла.

Не задумываясь, что одно дело — мимоходом слушать байки о рабочих буднях подруги и совсем другое — воочию увидеть, как она, голая и потная, делает вид, что множественный оргазм для нее так же тривиален, как горячий кофе на завтрак.

Я сидела в углу, на стареньком офисном стуле, и не знала, куда деть глаза. На моих коленях стояла коробка с суши, купленными в ресторанчике через дорогу, но аппетита почему-то не было.

Марина не замечала моего смущения. Находиться голой среди десятка посторонних людей было для нее занятием привычным. Несмотря на совершенство форм, гибкость линий и выстраданную холеность, ее нагота воспринималась невинно, как ночная рубашка в рюшах. Я подумала, что порнорежиссер должен относиться к своим моделям бесстрастно, как гинеколог к распятым в кресле пациенткам.