Венгрия за границами Венгрии - Густав Барта

— Кому какая разница, сколько ей было лет. Зато ее намного легче будет вытащить, чем Эрвина Бека.

— Пасть свою заткни! — рявкнул Ромода, навалился плечом на могильную плиту Эрвина Бека и начал ее раскачивать. Остальные отошли назад и принялись наблюдать, как плотник пытается вытащить камень из земли. Тяжелая плита поддавалась с трудом. Зрители слышали, как Ромода скрипит зубами. Наконец, памятник упал.

Тащить его было тяжело даже вчетвером, но мужчины умудрились-таки доволочь могильный камень до дома Ромоды. Теперь все могли сесть и спокойно обсудить строительство моста. Сначала, правда, все больше ругали тракторы, строителей и саму идею соорудить мост. В конце концов, плотнику надоело все это слушать, и он заявил:

— Надо прокопать пару канав поглубже, чтобы тракторы не могли заехать на улицу.

— Так они за садами спокойно могут проехать, — возразил старик Маджгай.

— Пусть едут, — сказал Ромода, — главное, чтобы на улицу не заезжали. Терпеть не могу, когда они тут грохочут.

— По-моему, главное — это мост, — не соглашался Маджгай. — Не важно, откуда тракторы будут подвозить опоры, мост-то все равно построят, и тогда всему конец.

— Сколько еще его будут строить, — ответил Ромода.

— Поджечь надо все это дерьмо! — воскликнул Банди Розмарин. — Опоры-то и доски — сплошь сухое дерево, за полминуты все сгорит.

— Можно еще бензином чуток облить, — предложил Бергер-изобретатель.

— С этим можно подождать, — подытожил Ромода, затем встал и принялся расхаживать туда-сюда, засунув руки в карманы:

— Надо детям сказать, чтобы по вечерам ходили к костру и задружились со сторожем.

— А мои сыновья и так уже там, — сообщил Курани Кишш.

— Пускай ходят каждый вечер! — распорядился Ромода. — И остальные дети пусть тоже ходят и пусть подружатся с новым сторожем, а мы пока прокопаем канавы.

На следующий день тракторы не смогли проехать по улице. Трактористы повозмущались, а потом принялись возить опоры и стройматериалы по другой стороне, за садами. Конечно, с улицы их по-прежнему было слышно, но в остальном стало сравнительно спокойнее, пыль уже не оседала на деревьях, и клены снова зазеленели над могильными плитами. Мост тем временем уже начали возводить — огородили участки на обоих берегах, подготовили почву, затем с диким грохотом забили сваи.

Первыми по мосту начали ходить рабочие с кирпичного завода — прибили к сваям несколько досок и с громилой Адамко во главе прошли, покачиваясь, над водой. Рабочих было шестеро, среди них и Добре, кочегар, тот, что жил на улице Кеглович. Адамко и остальные жили в новом Поселке, и, благодаря мосту, дорога на работу стала для них намного короче. Первопроходцы радостно прошагали по улице Кеглович от начала до конца.

В тот же вечер жители улицы снова в полном составе собрались перед домом Ромоды.

— Видеть этого Адамко не могу, — начал Курани Кишш, — прямо плохо становится, когда он перекатывается на своих кривых ногах у меня перед глазами.

— Ревматизм у него, вот ноги и кривые, — пояснил пасечник Святой Янош, — столько лет ногами глину, да навоз месил для мазанок. Вот холодная жижа ему ноги-то и попортила, теперь иногда уже и стоять как следует не может. Говорят, его с завода выгнать собираются.

— Все равно не нравится он мне, — продолжал Курани Кишш. — И голос у него противный, тонкий, точно девчачий.

— А как в сорок пятом он визжал, — вспомнил Опана. — Взобрался на поддон с кирпичами, да как завопит: «Завод — наш! Наш теперь завод!» Захлопали ему тогда даже. Только старый Тамаш Форгач ему и говорит: «Скотина ты, Адамко, чисто скотина. Никогда этот завод твоим не будет. Только работа. Она — всегда твоя». Но Адамко лишь рассмеялся и давай дальше вопить, мол «наш теперь завод». Теперь зато и работы ему скоро не видать.

— Выгонят его с завода, — подтвердил Святой Янош.

— Не факт, — возразил Добре.

— Смотреть на эти ноги его кривые не могу, — не унимался Курани Кишш. — Давайте сделаем что-нибудь с этим чертовым мостом. Через несколько дней они уже и доски положат, потом перила приколотят, тут уж не только на Адамко и иже с ним придется любоваться.

— Поджечь весь этот мусор, и дело с концом, — высказался Банди Розмарин.

— Сваи уже не подожжешь, только доски, — сказал Опана.

— Этого бы хватило, чтобы ненадолго все приостановить, — рассуждал вслух Курани Кишш. — Пока все расследуют, пока посоветуются, глядишь, лето и пройдет.

Все выжидающе посмотрели на Ромоду, который напряженно смотрел в сторону реки. Там, как и в предыдущие вечера, горел костер ночного сторожа. Наконец, плотник произнес:

— Зовите сюда детей!

— А что если на нас давить начнут? — спросил Бергер. — Подозрение явно падет на нас.

— Будем все отрицать! — отрезал Ромода. — Если совсем все плохо будет, свалим все на сына Шебештьена, с дурачка спрос не велик.

— А с самим Шебештьеном что будет? — не унимался Бергер.

— А ни хрена! Ничего они со мной не сделают, — присоединился к собравшимся вдрызг пьяный Шебештьен, отец того самого дурачка.

Добре на этих словах встал, подошел ближе к Ромоде и, прокашлявшись, произнес нетвердым голосом:

— Оставить бы те доски, что мы на сваи положили, — хотя бы нашим ребята с кирпичного ходить.

— Я этого Адамко видеть не могу, — возмутился Курани Кишш.

— Может, заставить их, чтобы за садами ходили, — сделал еще одну попытку Добре, обращаясь к Ромоде и даже не смотря на Курани Кишша.

— Договорились, — согласился Ромода. — Заставим ходить там же, где тракторы ездят. А теперь — зовите детей!

В ту ночь костер у реки горел особенно ярко. Даже на улице Кеглович было светло.

Поздно пчелы зароились

После обеда пчелиный род поселился на высокой акации Опаны. Пчелы сгрудились на толстой ветке, налезая друг на друга, и весь рой свисал, точно черный ядовитый плод. Опана, старик Маджгай, Банди Розмарин, Кордован и малолетний дурачок Шебештьен сидели под деревом и наблюдали за пчелами. Позже к ним подошел и пасечник Святой Янош с лестницей и мешком.

— Обычно они так поздно не роятся, — сказал он. — Мои никогда так поздно не роятся. Понятия не имею, откуда эти взялись.

Янош залез по лестнице наверх, стряхнул пчел в мешок, а затем вытряхнул в пустой улей. Спустя полчаса пчелы снова собрались на акации, только теперь они не свисали гроздью, а облепили всю ветку.

— Матка, видать, на ветке осталась, — сообщил Святой Янош. — И теперь они очень неудобно расселись, трудно будет в мешок стряхнуть.

Он осторожно смахнул пчел с ветки рукой в мешок и снова пересыпал в пустой улей. Больше они оттуда на дерево не улетали.

— Странные пчелы, — Святой Янош был озадачен. — Помельче и почернее моих будут. А злые — слов нет. Не знаю, что с ними и делать.

И он грустно взглянул на свои распухшие руки.

Побросали цветы на землю

Трое мальчишек — дети Курани Кишша и сын Бергера-изобретателя молча, с горящими глазами стояли перед могилой Гизике Шладт. В центре высокого черного могильного камня с небольшой овальной фотографии за толстым стеклом улыбалась Гизике Шладт; лицо ее укрывали своей тенью от солнца ветви подросших кленов. У подножия памятника стояла банка с водой, а в ней — большой букет белых гвоздик.

Один из Кишшей, тот что постарше, наклонился, вынул гвоздики из воды и бросил их на землю, а банку разбил о мраморный параллелепипед. После чего все трое набросились на клены и принялись рвать листья, пригибая к земле ветки, совершенно ободрав все деревья перед могилой. Теперь лицо Гизике Шладт уже ничто не заслоняло от солнца. Закончив, мальчики достали из карманов рогатки и горсти мелких камешков. Прицелились из рогаток в овальную фотокарточку за толстым стеклом. Камешки громко застучали по мраморной поверхности, и многие, очень многие, попали в стекло, защищавшее портрет.

Когда камни закончились, Гизике Шладт уже не улыбалась. Стекло так растрескалось, что небольшую овальную фотографию за ним было уже не разглядеть.

Давняя трогательная история о молчаливом Вари и его жене

В самом конце погреба зияла темная дыра, оттуда в лицо пахнуло плесенью и холодом. Они стояли рядом в растерянности — Вари держал в руке фонарь «летучая мышь» и пытался осветить помещение, но оба ничего не видели, только ощущали волны воздуха, пропитанного плесенью. Сбоку у стены стояли бочки, супруги уже простучали все до единой — везде пусто. Перед темным провалом валялись затянутые паутиной бутылки. Вари раздраженно отбросил их ногой.