Страсть и скандал - Элизабет Эссекс

Даже сейчас, когда прошло так много лет, чувство утраты саднило, как тяжелый ушиб, которому следовало зажить давным-давно.

Он был единственным, кто выжил в тяготах целого года путешествия с караваном, болезней, сурового климата, нападений разбойников и враждебных племен. И вернулся не мальчиком, которым был, отправляясь в экспедицию, а совсем другим человеком. Когда, наконец, Томас добрался до Дели, он выглядел и разговаривал скорее как туземец, а не как сын туманного Альбиона.

— В то время официальным представителем Британии в северных провинциях был полковник Бальфур. Когда я рассказал ему обо всем, что видел и слышал в своем долгом путешествии, и о том, как научился пользоваться полученными сведениями, сей осмотрительный человек составил простой, но хитрый план. Было решено, что я отправлюсь с ним в Сахаранпур, где сделаюсь Танвиром Сингхом, сикхом, торговцем лошадьми, сборщиком сведений и хранителем тайн. Свои волосы, которые успели изрядно отрасти, я спрятал под тюрбан и нацепил на себя кирпан и кара, то есть церемониальный кинжал и серебряный браслет как атрибуты религии сикхов.

Джеймс вытянул шею в мрачном любопытстве.

— Даже так? Ты обратился в языческую религию?

— Она не языческая, а монотеистическая. — Однако у него не было времени вступать в теологические дебаты с братом. — Что сделано, то сделано. Ты сможешь исследовать глубину моего нравственного падения позже.

Он стал самым секретным оружием компании, безнаказанно пересекая границы. Из своих наблюдений он научился выделять факты, которые несли в себе особо значимый смысл. И научился быть человеком-невидимкой, оставаясь на виду, среди людской толпы.

— Я почти ничем не гнушался, если считал это целесообразным и выгодным для себя.

— В том числе мисс Кейтс? — закинул крючок его отец.

— Нет. — В голосе Томаса звенела сталь. Он не собирался уступать отцу — опыт закалил его, научил сдерживать гнев и сделал зрелым мужчиной. — Не нужно необоснованных предположений. Никакого расчета в отношении вашей мисс Кейтс не было и не могло быть.

Тем не менее как мог бы он объяснить, чем была для него Кэт? Как посмотрели бы на него домашние, если бы узнали, что он действительно отринул английский образ жизни и ни разу не оглянулся назад, ни разу не задумался о том, что потерял, хотя из года в год пересекал границы, скитался туда-сюда по пустыням и королевствам. До того как одним весенним утром, два года назад, на Рани-базаре на него не поглядела женщина-ангрези, англичанка, пробудив в нем острую и сладостную тоску по той жизни, которую он забыл с такой легкостью.

Эта боль явилась нежданно-негаданно. Ему нравилась роль тайного агента в большой игре шпионажа, между всеми влиятельными сторонами, что скрывались в тени отрогов Гиндукуша. Он любил лошадей, их красоту и благородство сердец, и любил свободу идти куда захочется да еще интригу — находить все то, что попадалось на глаза, стоило лишь хорошенько взглянуть.

— Меня это устраивало — то, что Бальфур называл шпионажем. Я получил свободу передвижения, возможность разводить и продавать лошадей. И так я смог заработать собственное состояние. Никому и ничем не обязанный, я привозил тайны, а заодно приводил своих лошадей из могущественного королевства магараджи Ранджита Сингха в Пенджабе и предлагал их компании.

А компания принимала его услуги как должное. Как блюдо засахаренных фруктов, что почтительный и невидимый слуга оставляет у двери своего хозяина.

И вот в то утро, на базаре Рани, эта девушка показалась ему настойчивым видением, ангелом раскаяния, который явился, чтобы напомнить, кто он и кем был когда-то, несмотря на загорелую до черноты кожу. Она привлекла его взгляд, как яркое пламя, как факел ледяного огня посреди жары и изобилия восточного базара. Женщина-ангрези, такая белая — она казалась ему чужеземной диковиной.

Она не выглядела типичной мэмсахиб[1]. Ни крахмальной чопорности, ни кислого лица, ни поджатых в гримасе неодобрения губ. Но, конечно же, она была европейка: свежая бледная кожа, покрытая веснушками, красно-рыжие, как земляника, волосы и высокий рост. Наряд ее вызывал сомнения — так не одеваются ни на базар, ни для бунгало: на ней было английское платье из серого муслина, но голову и плечи окутывала вуаль из ярко-оранжевого шелка, который так подходил к ее волосам. Жаркий ветерок играл вуалью, и полупрозрачная материя ореолом вилась вокруг ее головы, придавая женщине вид неземной мадонны эпохи Возрождения, с налетом индуистского колорита. Его ум заполонили полузабытые персонажи из школьных книг — Боудикка, языческая королева кельтов, или Фрейя, богиня-воительница, проливающая слезы цвета красного золота.

— Хазур, что тебе заблагорассудилось? — окликнул его сбитый с толку слуга, один из его афганских конюхов. Ибо Томас инстинктивно направил коня к девушке, удаляясь от каравана, ни на миг не задумываясь о возможных последствиях своего поступка.

Тогда она подняла на него глаза, эти бледные прозрачные серые глаза, такие сосредоточенные и серьезные. И что-то в его душе, что неведомо для него самого, уже изнывало от скитаний и бесконечного обмана, вдруг обрело покой. Что-то в его душе прошептало «домой».

Он попытался прогнать эту странную мысль. Дом — это место, где человеку хочется преклонить голову и сегодня, и завтра, и всегда. Место, где человек смеется вместе с друзьями и чувствует себя счастливым. А он счастлив в образе Танвира Сингха, человека дороги, кто чувствует себя своим в любом городке или деревне — от дальних гор до ближних равнин, — другом каждому, кто встретится на пути. Он больше не достопочтенный Томас Джеллико, чтобы заглядываться на хорошеньких англичанок. Он свирепый и уважаемый савар. Ему следует смеяться над самим собой за то, что соизволил хотя бы взглянуть на бесцветную женщину-ангрези.

Но мог ли он иначе? Танвир Сингх — мужчина, а все мужчины — то есть все, кто был в тот день на Рани-базаре, — провожали взглядом эту бледную, необычную красоту! Мэмсахиб сидели за стенами надежно охраняемых английских гарнизонов и редко появлялись на туземных базарах. И уж точно не ходили в одиночку, без свиты слуг-мужчин, чтобы защищали от слишком тесного соприкосновения с местным населением.

Но эта девушка — несмотря на серьезный вид, ей вряд ли было больше двадцати лет, — похоже, сумела выдержать атаки торговцев и нищих попрошаек. Как будто и они увидели в ней богиню из холодной северной страны, которая явилась покорить богов знойных равнин. Вот и оставили ее в покое.

Ему следовало повернуть прочь или отвернуться, но он ехал вперед, околдованный видением и необъяснимой жаждой чего-то неизведанного — взгляда девушки-англичанки. Ибо это из-за нее он впервые за многие годы почувствовал себя изгоем. Груз двойной жизни, работа, которую он взвалил на себя по собственной доброй воле, тяжело опустились на его плечи.