Две стороны Луны. Космическая гонка времен холодной войны - Алексей Архипович Леонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как одного из лучших учеников в классе меня пригласили в кружок во Дворце юных пионеров, и там я стал углубленно изучать искусство.
Несмотря на историю, которая случилась с отцом, он не переставал твердить нам, что надо верить в идеалы революции.
– Не надо критиковать всю систему из-за ошибок или преступлений отдельных людей, – говорил он.
Но никто не мог открыто говорить о том, что происходит в стране. Когда наша семья переехала в Калининград – порт на Балтике, где отцу после войны дали новую работу, – я познакомился с одним мальчиком в новой для меня средней школе № 6, и то, что он говорил, заставило меня во многом сомневаться. Он спрашивал, знаю ли я, сколько получает рабочий в Америке и какие хорошие там машины. Так я впервые задумался: а нет ли на свете такой страны, которая смеет быть в чем-то лучше нас? Тогда мне исполнилось четырнадцать. Я был смышленым и начитанным. Но мне ни разу не попадалась книга, в которой я нашел бы правдивое описание американской жизни.
О том, что там бывали черные рабы и расовая дискриминация, я знал из «Приключений Тома Сойера» Марка Твена. Но потом меня разобрало любопытство. Я искал в местной библиотеке книги, в которых описывался бы американский стиль жизни. Я начал больше читать, включая Джека Лондона, Теодора Драйзера, Джеймса Фенимора Купера. Я не сразу изменил свои политические взгляды. Я все еще верил, что Советский Союз – самая лучшая в мире страна. Но постепенно начал понимать, что есть страны, где уровень жизни выше нашего.
Когда я учился в старших классах, умер Иосиф Виссарионович Сталин, и мы чувствовали настоящую скорбь. Каждый из нас получил по черной нарукавной повязке, и мы по очереди стояли на посту рядом с огромным портретом Сталина в вестибюле школы. Эту черную повязку я даже хранил как сокровище. Один приятель заметил, что лучше бы мне перестать цепляться за нее, но я не придал тогда этому значения.
– Запомни мои слова, – говорил он. – Придет день, и ты сам сожжешь эту повязку.
Прошел год-другой, и с «верхов» начали доноситься сигналы о том, что при Сталине творилось противозаконие. Постепенно я начал осознавать, что происходило тогда. Я заключил, что Сталин был кровавым тираном, который нанес огромный ущерб моей стране.
Когда Никита Сергеевич Хрущёв занял его место на верховном посту и сделал заявление о развенчании культа личности Сталина, я нашел черную повязку, которую так берег, и бросил ее в огонь. Еще у меня был портрет Сталина, который я сам нарисовал. Я колебался, что с ним делать, – нарисовать что-нибудь поверх или тоже сжечь? И сжег его.
Лишь спустя годы страна стала меняться. Целое поколение, выросшее в атмосфере страха, не могло за ночь изменить свои взгляды и поведение. Еще целый десяток лет после смерти Сталина все старались следить, чтобы не сболтнуть лишнего.
– Осторожно. Оглядись, – предупреждали все друг друга. – Замечай, кто тебя может услышать, до того, как начнешь говорить.
Жилось так, словно каждый в стране продолжал ждать стука в дверь – стука тех, кто придет его арестовать. Хрущёв начал десталинизацию. Он отменил некоторые самые репрессивные законы и начал демонтировать государственную машину угнетения. Но обстановка стала меняться лишь спустя время.
Дэвид Скотт
Близились мои выпускные экзамены в Вест-Пойнте, и я думал уже не о том, как бы извести красных на корню, а о более насущном. Я хотел быть уверен, что после выпуска попаду именно в Военно-воздушные силы. Не всех выпускников направляли в тот род войск, куда им хотелось. За такую возможность жестко соревновались. За каждый предмет каждый учебный день мы получали оценки, и те, у кого сумма оценок оказывалась наивысшей, получали приоритетное право выбора. У меня были неплохие шансы. Я был одним из лучших в потоке: среди выпускников 1954 года я был пятым из 633 человек.
Когда пришло время собеседования для выбора места службы, я точно знал, чего хочу. Моим консультантом по выбору стал капитан Джон У. Майли, профессиональный солдат самого крупного калибра. Со мной он держался очень откровенно и был по-настоящему заинтересован в моем карьерном успехе.
Когда я зашел в кабинет Майли и отдал честь, он перешел сразу к делу.
– Вы уже решили, в каких войсках хотите служить?
Когда я сказал: «ВВС», – он явно удивился.
– Военно-воздушные силы? Но почему вы хотите именно туда?
– Но, сэр, я хочу летать, – ответил я. – Хочу быть пилотом.
– Пилотом? – переспросил Майли. – Вам не кажется, что это несколько опасно?
Опасно? И это мне говорит ветеран Корейской войны. Кавалер Серебряной звезды и нескольких медалей «Пурпурное сердце»[12]. Тот, кто прошел через множество боев. Хромой вояка, повидавший многое. Воздушный десантник, гордость всей армии.
– Э-э, нет, сэр, – ответил я. – Думаю, меня все устраивает.
Когда я поднялся, чтобы уйти, он дал мне последний совет.
– Мистер Скотт, я хочу, чтобы вы запомнили одну вещь. В пехотных войсках для вас всегда найдется место.
– Большое вам спасибо, сэр, – сказал я.
На самом деле меня так и подмывало ответить: «Капитан Майли, я хочу по ночам спать в теплой постели, а не в какой-нибудь промерзшей лисьей норе». Но я лишь отдал ему честь и ушел. Я получил место в ВВС. Но должен признаться, что если бы я не смог попасть туда, то последовал бы совету капитана Майли: я глубоко уважал его самого и его сослуживцев.
В конце лета 1954 года, прибыв для прохождения службы на авиабазу Марана в Тусоне, штат Аризона, я наконец-то оказался там, куда действительно хотел попасть, и начал летать. Полгода я проходил начальную летную подготовку, и делал это блестяще. Со мной работал отличный инструктор, Чонси П. Логан с позывным Цыпленок[13]; я же должен был к нему обращаться «Мистер Логан, сэр». Цыпленок был усатым и румяным, с грубой кожей. Он был из тех авиационных бродяг, которые ремонтировали и приводили в порядок самолеты времен Первой мировой войны, а потом летали на них от одного захолустного городка к другому, ночуя в сараях и на сеновалах и устраивая авиашоу для местных жителей, катая их в аэроплане за доллар. Цыпленок Логан учил меня летать, и учил хорошо.
Настоящее счастье летчика нельзя выразить лучше, чем в сонете «Высокий полет», написанном девятнадцатилетним