Дунайские ночи (Художник Г. Малаков) - Александр Авдеенко

— Надеюсь, он тебе не помешает. Смотри в оба! Фиксируй все, не пропусти какой-нибудь приметы, которая выдавала бы в нем семейного человека.

Гойда внимательно посмотрел на Шатрова.

— Привык я, Никита Самойлович, понимать вас с полуслова, часто ваши мысли отгадываю, а вот сейчас… Что вы ищете?

— И рад бы сказать, да нечего. Самому многое неясно, кое в чем сомневаюсь, кое-что проверяю, кое-что раскапываю.

— А мне кажется, надо прежде всего докопаться до истинного Кашубы: кто таков, как, где и при каких обстоятельствах этот виноградарь воспользовался его документами и его оболочкой. Может быть, он стал трупом, может быть, живым трупом.

— Правильно! Докопаемся до истины, когда выедем на Дунай.

— Не теряем ли мы время, Никита Самойлович?

— Кто знает, где мы его теряем, где находим. Потерпи, Вася, не нервничай. — Голос Шатрова мягкий, тихий, выражение лица добродушное, без малейшего намека на тревогу и беспокойство.

— Удивляюсь я вашему спокойствию, Никита Самойлович.

— До сих пор не привык?

— Сегодня вы чересчур спокойны. Как это вам удается замораживать нервы?

— Очень просто. Берегу покой с утра. Как только продираю глаза, как только начинаю соображать, что к чему, взываю к Серому, прошу его зарядить меня спокойствием: так и так, владыка, предстоит тяжелый день, вели нервам моим, сердцу и голове пребывать на высоте!…

Гойда бросил недокуренную сигарету в поток и, провожая ее глазами до перепада, подумал вслух:

— Чего только не советует Серый, куда только не толкает!… Слышите, чего захотел?! «Вот чем надо быть: надо быть как вода. Нет препятствий — она течет; плотина — она остановится; прорвется плотина — она вновь потечет; в четырехугольном сосуде она четырехугольна; в круглом она кругла. Оттого-то она нужнее всего и сильнее всего». — Гойда опять посмотрел на часы и перевел взгляд на кустарник, где, как показалось ему, что-то зашуршало. Нет, ошибся. Тишина. — Не хочу быть как вода! Не хочу приспосабливаться ни под круглых, ни под четырехугольных! Хочу быть самим собой, человеком, и в этом случае буду всем и вся нужным, сильнее всех плотин! Слыхал, Серый? Так что заткнись со своей многовековой мудростью, отправь ее в архив.

Гойде опять показалось, что кто-то раздвигал ветви кустарника. На этот раз не обманулся. На том берегу Медвежьего потока среди зеленых ветвей показалась Мария.

Она энергично взмахнула рукой, приглашая Гойду к себе. Он кивнул Шатрову, бесшумно перепрыгнул через поток и пропал в зарослях орешника вместе с Марией. Ни звука не доносится оттуда. Тишина и здесь, у быстрой и холодной воды. Где-то защебетала птица. Зажужжала пчела. В хрустальном потоке зачернела спинка форели. Стоит на самой стремнине, будто вмороженная в стеклянные струи, терпеливо ждет добычу. Глаз ее в червонном ободке ясен, насторожен.

Шатров перевел дыхание, полез в карман, достал пухлую, в клеенчатом переплете записную книжку — дневник для себя. Даже Гойда не знал, какие мысли доверяет его друг этой потрепанной черной книжице. Шатров раскрыл ее и твердым, остро отточенным карандашиком стал неторопливо, без помарок покрывать мелкими неразборчивыми буковками страницу за страницей.

«Однажды у Серого спросили, где он набрался мудрости. Тот улыбнулся лукаво и сказал: «Многому я научился у своих наставников, больше — у своих товарищей, но еще больше — у своих учеников»… Вот уж который год я люблю Василька и учусь воспринимать жизнь так, как он. Это великий дар и великое умение хорошо жить. Вася щедро наделен этим даром, но он не замечает, как богат, считает, что должен восхищаться умом и талантами других. Это его давняя привычка, еще с тех пор, как был разведчиком в партизанском отряде имени Олексы Довбуша. Там, в суровых Карпатах, на полях Отечественной войны, засеянных великими поступками, — корни Василька. В те еще времена начал он подражать прославленным удачливым разведчикам, хотя уже и сам тогда был смелым, ловким. Но ему казалось, что все у других лучше, чем у него. Не подозревал, что ему не надо никому подражать, брать взаймы или напрокат чужой ум, чужую сноровку, чужое бесстрашие. Скромность, не знающая, что она есть скромность, искреннее незнание своей силы, неутолимое желание быть сильнее и лучше, неустанные поиски образца для примера, радостные находки «образцов» были постоянными его спутниками. И теперь, к счастью, не покинули его. Учась у всех сознательно, с открытыми глазами, он многих учит бессознательно.

Повторяю, настаиваю: высший дар человека — благоговейный восторг перед делами своих товарищей, умение радоваться чужому успеху, чужому уму, чужой победе, способность высоко оценивать другого и недооценивать себя. Такой человек сделает много, при любых обстоятельствах не подведет ни друга, ни государство, ни партию.

Васильку недостает чекистского зрелого мастерства, спокойствия, терпеливости, проницательности. Все это придет к нему со временем. У такой породы бойцов есть одна могучая особенность. Суворов назвал ее солдатской смекалкой, сноровкой. Люди искусства именуют ее поделикатнее — вдохновением. Говорят, оно от неба, от лукавого, рождается стихийно, может воздействовать на человека и так и этак. Не знаю. Но я твердо убежден, что вдохновение вспыхивает не само по себе, а от искры, высекаемой трудом. Трудолюбивого чаще всего, охотнее всего посещает вдохновение. Васек трудолюбив, наделен светлым умом, сильной волей, прошел добрую школу — человеколюбия, борьбы за правду, за справедливость, храбр, морально устойчив, мыт в семи водах и бит в семи ступах, хорошо воспитан.

К чему это я о нем заговорил «во первых строках моего письма»? Он еще не знает о существовании «Говерло», но уже чувствует его приближение, встревожен, оглядывается, гадает, ищет: кто, где, откуда, почему, зачем? Прекрасно! В нашем деле это и называется вдохновением.

Признаться, я слукавил, когда сказал Гойде, что и рад бы поделиться с ним секретом, да нечего ему сказать. Есть секрет, и немалый. Кое-какие факты дают мне право думать, что «Говерло» скрывается под личиной виноградаря Кашубы. Если это так, то я не могу бросить все, ехать на Дунай. Нет, Вася. Прежде всего меня интересует «Говерло», человек из «Отдела тайных операций». Происшествие в «Верховине», конечно, насторожило его, заставило затаиться, и потому мы не можем сразу установить, с кем он связан, кроме Качалая.

Что я сегодня знаю о нем? Впервые он неопределенно возник в зоне нашего наблюдения 16 августа 1956 года на ужгородском почтамте. В нашем деле часто находишь самородок там, где нет никаких спутников золота. Второй раз Кашуба появился на смутном горизонте «Рукотрясения» в довольно четком виде. Через два дня он пришел на ужгородский почтамт и получил телеграмму до востребования и тем самым стал полноправным действующим лицом операции «Рукотрясение». Теперь все зависит от нашего терпения, от умения выбрать хорошую позицию для наблюдения. — Беру эту миссию на себя.

Возвращаюсь к Кашубе. Предполагаю, пока только на основании одного слова, обнаруженного в бумагах «студентов», что он «Говерло». Андрей Ярославович Кашпар. Агроном. Родился в Берегове, неподалеку от Тиссы. Жил в Венгрии, в окрестностях Токая, работал управляющим поместьем венгерского графа. Двадцати пяти лет от роду эмигрировал в США. Вернулся в Закарпатье в тридцатые годы, привез с собой жену, американку закарпатского происхождения, мадьярку по рождению. Она была очень красива, с изрядным запасом долларов. Теперь она просто красива, а богата тайно. Скрывает, сколько у нее денег и добра. Она не то дочь, не то племянница какого-то крупного помещика, бывшего, разумеется.

Андрей Кашпар оставил после себя кое-какой след в архивах ужгородского жандармского управления. Доказано, что он служил и в мадьярской и в чехословацкой разведках. Не отказывал в услугах англичанам, французам, немцам. В годы войны околачивался в Будапеште, в Трансильвании, заглядывал в Плоешти — готовил налет американских бомбардировщиков на нефтяные промыслы. После войны бесследно пропал. Следы его удалось обнаружить несколько лет назад. Нам стало известно, что Андрей Кашпар под кличкой «Говерло» обосновался в Баварии, в американской разведывательной школе, обучает «людей закону Лоджа». Недавно он покинул школу и выбыл с небольшой группой своих «воспитанников» в неизвестном направлении.

Я долго искал его и там и сям. И теперь, кажется, нашел. Неужели это он? У нас есть старая фотография, на которой изображен Кашпар тридцатых годов. Есть и новая, сделанная неделю назад. Никакого сходства! Очевидно, сегодняшний «Говерло» подвергся пластической операции.

Вот пока и все, что я знаю о нем. Теперь о его жене, вывезенной из Америки. Ева Шандоровна Портиш. Под такой фамилией она проживает в городе Яворе. В течение последних лет она не переписывалась с мужем, даже не знает о том, что он жив. Не знает или делает вид, что не знает.