Смена караулов - Борис Бурлак

Тарас припомнил тот далекий литературный вечер конца сороковых годов, когда он только что вернулся в Ригу из Восточной Германии. Он сошелся с Поэтом как-то очень легко, хотя их разделяли и солидная разница в возрасте, и неодинаковый жизненный опыт, и уж, конечно, совершенно разные профессии. Чем же понравился тогда молодой артиллерийский офицер известному мастеру слова? Тарас, бывало, часами рассказывал Поэту о своих давних симпатиях к латышским стрелкам, которые, к слову пришлось, с боем освобождали его родную деревеньку в девятнадцатом году. (Может быть, потому он и стал кадровым военным.) И как ревностно следил он по газетам за своими любимцами, военачальниками-латышами: они командовали бригадами, дивизиями, корпусами, читали лекции в академиях, одним словом, находились на виду у всей армейской молодежи. Поэт был глубоко штатским человеком, но хорошо разбирался в истории всех войн своего века и свободно поддерживал разговор о земляках, которых военная судьба бросала из пекла в пекло… Ну, а потом все чаще завязывались беседы о жизни и литературе. Поэт с завидной откровенностью говорил о себе, о том, каким долгим, кружным путем шел он к пониманию революции. Много лет увлекался романтизмом, символизмом и прочими «измами», пока не оценил по-настоящему Райниса и Некрасова, Пушкина и Блока. Отец учил его русскому языку еще в детстве, и в его библиотеке латышский фольклор издавна перемежался с великой классикой России. Маяковского принял тоже не сразу, но зато навсегда. Так постепенно одолевая собственные противоречия, туманный романтик становился трибуном и публицистом… Его исповеди глубоко трогали Тараса, помогали лучше оценить большую литературу этого всего лишь двухмиллионного народа, из недр которого вышли талантливые романисты, поэты, драматурги. И вот на янтарном берегу Балтийского моря не стало еще одного из них…

С тех пор минуло около года. В середине летнего учительского отпуска, когда еще оставалось время для того, чтобы куда-нибудь поехать, Тарас отказался от «горящих» путевок на юг и решил снова побывать в Риге. Таисия Лукинична отпустила мужа, хотя давно собиралась в Крым или на Кавказ. Ничего не поделаешь, придется отложить заветный «южный вариант» до будущего года. Тарас и во сне видит свою Ригу: не будь на свете Урала, он, конечно, поселился бы там на правах вольноопределяющегося отставника. Рига — вторая любовь Тараса.

Он улетал рано утром, с таким расчетом, чтобы, пересев на рижский самолет в Москве, вечером быть уже на берегу моря. Ему повезло, погода всюду стояла летная, и он без всяких происшествий в тот же день домчался на реактивных  п е р е к л а д н ы х  до места.

Его встречал Петер Лусис, верный однополчанин. Из всего артдивизиона, с которым и отступали и наступали, в живых остались теперь лишь они двое. Остальные или погибли в боях, или умерли после войны, укоротившей без того недолгий солдатский век. Да, только двое из доброй сотни артиллеристов, что выдержали отчаянный, неравный бой на государственной границе. Не потому ли они трогательно заботились друг о друге: бывший наводчик орудия и бывший командир батареи — по строевому расписанию сорок первого года. Война породнила их, тем более что Петер дважды спасал жизнь Тарасу: летом сорок второго и в конце сорок четвертого, за несколько месяцев до Победы. Лусис был наделен богатырской силушкой, он не раз управлялся один с 76-миллиметровой пушкой, если выходил из строя чуть ли не весь орудийный расчет. Так случилось и в Латвии, в Курземе, когда он отстреливался до последней возможности и еще успел вытащить с поля боя Тараса Воеводина, который уже командовал истребительным противотанковым полком…

И сегодня, как обычно, Петер был рад новой встрече с Тарасом, хотя не виделись они меньше года. Он усадил гостя в свою «бесплатную» машину, полученную недавно по праву окопного ревматика, и повез к себе на дачу в Юрмалу. Тарасу чудилось, будто он и не уезжал отсюда, все тут ему близко до щемящей боли в сердце — каждый километр этой людной, шумной автострады к морю. Он долго служил в Риге безвыездно, точно в награду за прежний кочевой образ жизни. То были лучшие годы не только для него, но и для всех фронтовиков, кому суждено было вернуться с победой. До старости, казалось, далековато, и люди, одолевшие смерть, заново открывали для себя весь мир, такой удивительно прекрасный. Жаль, что время нельзя притормозить. Наоборот, его подгоняют навстречу своим надеждам, которые мелькают на обочине лет как путевые знаки.

— Надо завтра же навестить Поэта, — сказал Тарас.

— Обязательно навестим, — не сразу ответил Петер, занятый искусным лавированием среди встречных и попутных машин.

Тарас невольно подумал, как чисто, без всякого акцента стал говорить по-русски его побратим. А когда-то он владел всего несколькими русскими словами — из перечня артиллерийских команд. Не те ли суровые слова — «орудие — к бою», «прямой наводкой по танкам», «батарея — беглый огонь» — стали для Петера исходным самоучителем, который помог ему теперь осилить даже «Войну и мир» в оригинале. Тарас завидовал другу и всегда жалел, что знает стихи Поэта лишь в переводе. Говорят, поэзия вообще не поддается точному переводу.

Лусисы принимали Тараса всегда по-свойски. Хозяйка дома, приветливая, улыбчивая Милда Карловна, напоила его любимым «бархатным» пивом, накормила свежей рыбой, и Тарас, выйдя из-за стола, почувствовал, как он все же устал за этот долгий перелет. Заботливый хозяин провел гостя на террасу, где Милда уже застлала накрахмаленной простынью его, «Тарасов», диванчик.

Едва он положил голову на подушку, как снова очутился в салоне «ТУ-134», за облаками. Деревянный домик покачивало на воздушных ямах, встряхивало, в ушах стоял несмолкаемый рокот двигателей. Тарас будто еще продолжал лететь в Ригу. Ему хотелось увидеть во сне прощальную встречу с Поэтом, однако до самого утра без конца снилась одна война, как всегда в доме Петера. Да сколько она может сниться? Ведь прошла почти треть века. Неужели в запасниках памяти такая уйма непроявленных снимков, если время все еще проявляет их по ночам?

Его разбудил утренний гул неспокойного моря. И он наконец вернулся к живой, реальной яви, облегченно, глубоко вздохнул.

После завтрака Тарас и Петер отправились побродить по морскому берегу. Рижский залив бушевал, вздымая на прибрежных отмелях отвесные волны. Тарас любил штормовое море, когда от самого горизонта и до подножия сыпучих дюн широко раскатываются, набегая друг на друга, пенные двухметровые валы. Чайки косо, наперекор атлантическому ветру, взмывают к небу, вольно кружат над глубокими бороздами морской пашни, высматривая добычу, как ранней весной грачи над талым полем. Отдыхающие из окрестных санаториев, потеплее одевшись и подняв воротники, с отменным терпением ищут янтарь в длинных валках темных водорослей, за ночь выброшенных на песчаный берег. И находят, шумно радуются, как дети. Сколько же янтаря надежно хранит Балтийское море, если каждый новый шторм оставляет на память людям эти солнечные блестки?

Раньше здесь была стоянка рыбацких лодок. Тарас, бывало, с ребячьим интересом наблюдал, как рослые латыши, будто сошедшие со страниц романов Лациса, вытягивали на берег сети, полные кипящей салаки, среди которой бело сияли, точно дорогие слитки, крупные лососи. Рыбаки давно ушли отсюда поближе к открытому морю. Давно нет на свете и того вдохновенного летописца, что так любил тружеников Янтарного моря…

Ушла из жизни старая гвардия латышской литературы — Андрей Упит, Вилис Лацис, Мирдза Кемпе… Не стало и Поэта, воспевшего стрелков. Ну, конечно, на подходе молодые. Но когда-то еще молодежь прочно займет литературные аванпосты. Досадные заминки неизбежны, пока набирают силу подмастерья-ученики, потерявшие своих учителей.

— А теперь поедем к  н е м у, — сказал Тарас Петеру, вдоволь налюбовавшись этим северным морем, которое больше подходит не для беспечного времяпрепровождения, а для глубоких раздумий о прожитом и пережитом.

Поэт был похоронен на кладбище Райниса. Это логично — быть такому стихотворцу под крылом Большого Яна. Но Тараса озадачило немного, что его похоронили в тесном уголке. Он ничего не сказал Лусису, положил георгины на согретую августовским солнцем гранитную плиту, молча постоял над могилой, склонив голову.

Сейчас и последняя встреча с Поэтом в минувшем году показалась Тарасу символической: он привез тогда ему очерк о латышских стрелках, воевавших в гражданскую войну на Урале, как дань уважения русских к витязям, которых высоко ценил сам Поэт, — это же они вывели его на большак революционного века. Не случайно Поэт спросил на том литературном вечере конца сороковых годов: «Скажите, откуда вы нас знаете?» Он спросил тоном провидца, словно догадываясь, каким будет ответ молодого полковника. И когда Тарас рассказал, откуда он знает латышей, Поэт застенчиво улыбнулся по-юношески, явно смущенный похвалой в адрес земляков. Он вообще был на редкость скромным от природы. Однажды Тарас велеречиво назвал его  о ф и ц е р о м  с в я з и  двух народов. Он добродушно отмахнулся: «Да какой я офицер, Тарас Дмитриевич? В первую мировую ходил в рядовых. Что же касается поэзии, то любого литератора аттестует высший ценитель — время. Неизвестно еще, как оно распорядится. А вот латышские стрелки, верно, боевые  о ф и ц е р ы  с в я з и  наших двух народов»…