Тереза - Артур Шницлер

Она опять последовала за ним в его комнату. Он рывком посадил ее к себе на колени и поклялся, что всегда любил ее и только ее одну и что «такое» никогда больше не повторится. Она не поверила ни одному его слову, но осталась. Вернувшись под утро домой, она заперлась в своей комнате. Вяло и уныло упаковав свои вещи, она написала несколько сухих прощальных слов матери и дневным поездом укатила в Вену.

Первую ночь в Вене Тереза провела в неказистой гостинице неподалеку от вокзала, а на следующее утро, следуя заранее продуманному плану, сразу же направилась в центр города. День был светлый и предвесенний. Повсюду уже продавались фиалки, на многих женщинах были весенние платья. Однако Тереза и в своем простом, но приличном зимнем туалете чувствовала себя хорошо и уверенно, она радовалась тому, что уехала из Зальцбурга и была одна.

Из газеты она загодя выписала себе адреса, где требовалась няня или воспитательница, и теперь весь день, с небольшим перерывом на обед в недорогом ресторанчике, ходила по городу от одного дома к другому. В одном месте ее сочли слишком юной, в другом отказали из-за того, что она не смогла предъявить документа об окончании лицея. Несколько раз ей самой не понравились люди, которые были готовы принять ее на работу, и, наконец, под вечер, совсем выбившись из сил, она решилась наняться к четырем детям от трех до семи лет в семью чиновника.

По сравнению с тем, что она здесь увидела, ее бывшая жизнь дома даже в худшие времена показалась ей прямо-таки роскошной. Вечно голодные дети наполняли нищенскую квартиру лишь шумом, но не радостью. Родители были раздражительные и злобные. Тереза, которой пришлось добавлять на питание собственные деньги, через несколько недель оказалась на бобах и, будучи не в силах далее выносить неприятный тон хозяев, покинула этот дом.

В следующем месте, у вдовы с двумя детьми, с ней обращались как с девочкой на побегушках, в третьем ее вскоре отпугнула невыносимая неопрятность домочадцев, в четвертом — наглые домогательства хозяина дома. Так она еще несколько раз меняла место работы, чувствуя, что иногда из-за ее собственного нетерпения и известной доли высокомерия, находившего на нее временами, и неожиданного для нее самой безразличия к детям, вверенным ее заботам, она перекладывала на них вину в собственном неумении приспособиться к жизни под чужой крышей. Жизнь эта была до такой степени утомительной и полной забот, что Терезе было просто некогда подумать как следует о себе. Однако временами, когда она, лежа на своей узкой кровати возле холодной каменной стены, вдруг просыпалась среди ночи, разбуженная плачем одного из своих подопечных, или когда на рассвете ей не давали спать шум на лестнице и болтовня прислуги, или когда она, уставшая, сидела на скамейке в жалком, маленьком садике с кучей чужих сорванцов, которые были ей безразличны или отвратительны, или же когда она имела возможность побыть одной в детской комнате, случайно обретя желанный досуг, дабы подумать о своей участи, ей, словно при внезапной вспышке света, становилась совершенно ясна вся плачевность ее положения.

Редкие свободные часы после обеда, выпадавшие на ее долю, она от усталости чаще всего проводила там же, где служила, в особенности после того, как самым неприятным образом закончилась единственная ее попытка совершить совместную прогулку с няней из соседнего дома. Эта особа, любившая рассказывать о всевозможных притязаниях, которым она подвергалась в различных семьях со стороны хозяев дома или их сыновей и которые она всегда победоносно отражала, в этот воскресный вечер в Пратере терпеливо сносила самые наглые заигрывания молодых людей любого сорта, а в конце концов стала отвечать им так развязно, что Тереза, улучив минутку, удрала, охваченная внезапным отвращением, и в одиночестве вернулась к себе.

Известия из Зальцбурга все это время были весьма скудными. Сама она при своем похожем на бегство отъезде, естественно, не оставила никакого адреса, и первый ответ на адрес одной посреднической конторы по найму, который она наконец спустя месяцы получила от матери, был таким же немногословным, как и ее прощальная записка. Но если поначалу в письмах фрау Фабиани еще чувствовалась обида на дочь, то впоследствии тон их позволил заключить, что Тереза, в сущности, покинула родительский дом в полном согласии с желанием матери. И несмотря на то что и письма Терезы при всей ее сдержанности были составлены так, что сострадательная душа все же могла бы прочувствовать всю плачевность и бедственность ее существования, мать, по-видимому, ничего такого не замечала, ибо иногда даже выражала удовлетворение по поводу благополучных обстоятельств жизни Терезы. Но то, что могло бы показаться насмешкой, было не чем иным, как легкомыслием. В письмах матери часто встречались имена совершенно посторонних, даже незнакомых Терезе людей. Об отце она сообщала только, что его состояние «в общем и целом не изменилось», а о брате вообще ничего не писала, пока вдруг не пришла открытка с пожеланием, выраженным тоном легкого упрека, чтобы Тереза все же как-нибудь повидалась с Карлом, о котором она, мать, месяцами ничего не знает и которого она во время каникул тщетно ожидала в Зальцбурге.

Адрес брата в открытке был указан, так что Тереза в свой свободный вечер в конце лета отправилась к нему. И теперь сидела напротив Карла в бедновато обставленной, но опрятной комнатке. Из окна была видна лишь голая каменная стена с отверстиями, за которыми проглядывались пролеты лестницы соседнего дома. Из вопросов Карла Тереза заключила, что он считал, будто сестра лишь недавно приехала в Вену, и находил в высшей степени разумным, что она встала на собственные ноги, выразил свое сожаление по поводу болезни отца, которая может продлиться еще годы, и ни словом не обмолвился о матери. Кроме того, он рассказал, что четыре раза в неделю по три часа дает уроки двум сыновьям одного профессора-медика за весьма мизерную оплату, однако это может принести ему впоследствии некоторые преимущества, и с необычайным оживлением описывал всевозможные безобразия в здешнем университете — и протекционизм, и предпочтения, оказываемые профессорским сынкам, и в особенности засилье евреев, способное отравить человеку пребывание в аудиториях и лабораториях этого учебного заведения. Спустя какое-то время он извинился за то, что, к сожалению, должен уйти, поскольку каждое воскресенье вечером в одной кофейне происходит собрание друзей-единомышленников, которое он, будучи его секретарем, не имеет права пропустить. Он проводил Терезу до входной двери и сразу же попрощался с ней, бросив через плечо: «Давай о себе знать». Она поглядела ему вслед. Брат заметно вырос, одежда сидела на нем хорошо, но немного мешковато, на голове у него была твердая коричневая шляпа, из-за сильно изменившегося облика и необычайно торопливой походки он показался ей совершенно чужим человеком. Расстроившись и вновь ощутив свое одиночество, она только тут поняла, что чего-то ждала от этого визита, и отправилась домой.

Несколько недель тому назад она получила место в доме коммивояжера, где ее обязанностью было опекать единственного пятилетнего сынишку. Отца его она видела мельком всего два раза — низкорослого, вечно спешащего, угрюмого человека. Жена его держалась по отношению к ней с прохладной вежливостью. Их сына, прелестного белокурого малыша, она уже почти любила и поэтому надеялась, что в этом доме ей наконец повезет и она найдет здесь более длительное пристанище. Когда она однажды воскресным вечером вернулась домой раньше времени, то нашла ребенка уже в кроватке и услышала приглушенный шепот, доносившийся из соседней комнаты. Вскоре хозяйка дома, смущенная и сердитая, появилась в поспешно наброшенном на плечи халатике и попросила Терезу купить поблизости немного холодной закуски, а когда Тереза вернулась, та, уже тщательно одетая, сидела у кроватки малыша и просматривала вместе с ним книгу с картинками. С Терезой она была весела и непринужденна, вопреки своему обычаю болтала с ней о домашних делах. Однако на следующее утро под каким-то ничтожным предлогом объявила ей, что та уволена.

Тереза вновь оказалась на улице. Впервые в голову ей пришла мысль вернуться домой. Но денег на билет ей вряд ли хватило бы, так что она вновь направилась со своим небольшим чемоданчиком в предместье Виден с его дворами и лестницами, где уже несколько раз ночевала в старом домике вдовы Каузик в промежутках между одним местом работы и другим. Там она спала в нищенской каморке вместе с хозяйкой и ее детьми. Весь дом пропах керосином и прогорклым жиром, со двора уже в три часа утра доносились грохот колес, ржание лошадей и грубые мужские голоса, всегда — и теперь тоже — будившие Терезу раньше времени. Ей вспомнились столь приятные часы спокойного постепенного пробуждения, какие еще совсем недавно выпадали ей в родном доме, и она с ужасом осознала всю глубину своего падения и скорость, с которой это произошло. Тереза впервые ясно и четко прикинула возможность извлечь выгоду из своей молодости, из прелестей своего тела, как делали многие в ее положении, и просто продавать себя. О другой возможности — быть любимой, вновь обрести счастье — она после первого печального опыта больше не думала. А неуклюжие и гадкие поползновения добиться интимной близости, какие она в последние месяцы вынуждена была сносить со стороны главы семьи, помощников мясника или торговых агентов, никоим образом не могли бы склонить ее к любовным утехам. Так получилось, что ее усталой и разочарованной душе из всех видов любви именно продажная любовь представилась самой чистой и порядочной. Она дала себе еще неделю срока. Если до той поры не найдется хорошего места — так показалось ей в этот сумрачный предрассветный час, — ей останется только пойти на панель.