Скитания - Юрий Витальевич Мамлеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кругов даже расширил глаза:
— Но, надеюсь, на меня нет доносов?
— Ошибаетесь, мой дорогой. Как раз на вас — хотя вы здесь всего два месяца — целые папки подобных сочинений. Там вы, конечно, и «советский агент», и «платный доносчик», и «потенциальный садист», а ваша жена — даже страшно сказать — «национал-шовинистка». Ваши друзья, Кегеян и Ростовцев, оказывается, отмечали день Восьмого марта. Вот уж не ожидал от них такого. Океан доносов на них. Всё-таки советский праздник, хотя и женский. А уж об одном человеке, который читал Есенина в клубе и твердил, что это великий поэт, о нём даже и не говорите… Ни-ни, — взмахнул рукой Рудольф. — О нём написано такое, что и выговорить-то страшно. Видите, величайшие столпы вашей культуры стали существенными элементами доносов. Ненавидимый всеми Гитлер был куда гуманнее нас. Если не ошибаюсь, при оккупации разрешалось читать Есенина.
Жуткая улыбка и почти неподвижные глаза Рудольфа всё-таки окончательно вывели Андрея из себя:
— Этого не может быть! Просто не может быть! — с какой-то страстью сказал он. — Вы пытаетесь меня спровоцировать!
— Вот так всегда оскорбляют тех, кто говорит истину, — рассмеялся Рудольф. — Мужайтесь, мой друг. Вам предстоит такое, что вам и не снилось. Мужайтесь.
— Почему вы выбрали меня для вашего эксперимента?
— Кого-то же надо выбрать… Не знаю. Может быть, потому что вы талантливый человек, настоящий писатель. Я не работаю с дерьмом.
— А всё-таки, — после небольшой паузы сказал Андрей, — среди этих писателей-политиков, как вы их назвали, найдутся такие, которые непредсказуемы, и они поднимут бунт. Они выйдут из-под контроля.
— Не исключено, — серьёзно ответил Рудольф. — Но очень малая вероятность. В крупных делах на такую степень риска обычно не обращают внимания. К тому же вы недооцениваете нашу систему свободы, — ирония скользнула по губам Рудольфа. — И нашего понимания низшей стороны человеческой природы.
«Систему свободы? Великолепно», — подумал Андрей про себя. А вслух спросил:
— Хорошо, чего вы от меня хотите?
— Ничего.
— Как ничего?
— Андрей, прежде всего, я говорю вам опять искренне. В этом разговоре я выступаю не от имени тех, кому я служу, а лично от себя. Это мой личный, а не служебный эксперимент.
Рудольф закурил на десерт, который он явно недолюбливал; острая еда ему была более по вкусу.
— Просто в Москве по вашим произведениям вы меня заинтересовали, — продолжал он. — Имею же я право на свободное исследование. Видите, такой человек, как вы, наверняка сам бы пришёл к тому, что я вам высказал. Но это отняло бы у вас много времени. Может быть, кое-что, о чём потом скажу или сказал вскользь, вы бы никогда и не узнали. Так или иначе, но я решил вам высказать многое сразу, оглоушить вас, вызвать шок и посмотреть, как вы будете реагировать. Что с вами станет в конечном счёте.
— Зачем вам это нужно?
Рудольф вздохнул.
— Ради искусства, Андрей, ради искусства. А там видно будет. Конечно, вы будете как бы «проверять» мои, если можно так выразиться, тезисы. Вам их будет тяжело так сразу принять. Понятно, вы только что приехали, вам было плохо, вы в каком-то смысле всё-таки полны надежд. Понятно, что трудно поверить в то, что рай — это ад. Но рая не только нигде нет, более того, вы просто переходите от одной формы ада к другой. Вот и всё. Пока вы не осознали этого, в промежутке возможна небольшая передышка. Но здесь вам будет тяжелее всего, намного тяжелее, мой друг… Позвольте дать вам небольшой совет: когда будете «проверять», внимательнее читайте наши крупные газеты. Как, опять-таки, у вас говорят, между строк. И вы быстро постигнете технику «демократии» и «свободы». Ничего особо сложного в ней нет. Вот и все пирожки — так у вас принято говорить?
И Рудольф потёр руки.
— Значит, — произнёс Андрей, — вы будете за мной наблюдать?
— Наблюдать за вами? За вами и так наблюдают, мой друг. За каждым из вас, кто приехал в эту страну. Скажите спасибо, что один из тех, кто за вами будет «наблюдать», — ваш же доброжелатель. Ибо я вам желаю добра, если только добро существует, — несколько даже возвышенно сказал Рудольф.
— Да. То-то моя рукопись, которую я передал через одного американского дипломата, попала к одному почтенному профессору, как мне сказал ещё один мой доброжелатель из ФБР или ЦРУ… Я был поражён — ну зачем, зачем копаться в текстах, которые я сам хочу опубликовать? С этой рукописью обошлись так, как будто это какие-то подпольные, зашифрованные тексты. Ну что они могли искать, ведь это чистое искусство, там нет никакой политики, там несколько эссе о смерти и природе!
— Именно потому, что там нет никакой политики, это, может быть, и насторожило… А потом, и многое другое они могли искать. Друг мой, вы очень ещё наивны и не представляете себе всей широты наших исследований о русском человеке. За вами тщательно наблюдают, причём с той точки зрения, о которой вы и не подозреваете. Вы уже под микроскопом, правда, как я уже говорил, микроскоп не очень совершенный. Нечто важное, главное, всю бездну не улавливает. И этот Большой Брат видит не только эмигрантов, а вообще всех, живущих здесь. Спите и помните нашу свободу: Большой Брат всегда смотрит на тебя.
— Брр. Значит, Оруэлл?
— Какой там Оруэлл! Оруэлл был просто дитя. Ищите глубже.
Андрей почувствовал себя как-то неважно. На сердце легла почти физическая тяжесть, словно кто-то коснулся его.
Они поговорили ещё немного. Рудольф
