Чрезвычайное положение - Ричард Рив

— Скажи.

— Брось, тебе говорят.

— Я хочу научиться французскому языку.

— А я хочу болтать по-американски, как Чарлз Старрет[Чарлз Старрет — американский киноактер.], — прогнусавил Джонга.

Прибежал Броертджи: в руках он держал промасленный сверток с рыбой и картошкой. Джонга развернул газету и сделал из нее два пакета. Львиную долю он забрал себе; остальное отпихнул прочь.

— Налетайте, шакалы.

Броертджи сунул руку в пакет. Амааи схватил его за ноги, и они вместе покатились по тротуару; из их сжатых кулаков сыпалась картошка и рыба. Эндрю смотрел на все это с отвращением; Джонга злобно пинал Броертджи в ребра.

— Вставайте, гады! Как вы себя ведете перед учеником десятого класса?

Эндрю глядел на эту сцену безучастно, лишь на губах его играла легкая, презрительная усмешка. Броертджи и Амааи, отдуваясь, поднялись на ноги и стали запихивать остатки рыбы и картошки к себе в рот, брызгая слюной и откашливаясь. Джонга предложил Эндрю часть своей порции.

— На, поешь рыбы… Вот гады!

— Нет, спасибо.

— Бери же.

— Нет.

— Это все из-за вас, черные свиньи, прилично вести себя не умеете, — обратился он к Амааи и Броертджи.

— Я не потому, — сказал Эндрю.

Броертджи облизывал масленую газету и вдруг с ужасом уставился на Амааи.

— Ах ты, мешок с дерьмом!

— Ты чего лаешься?

— Ах ты, паскуда!

— Ну чего привязался?

— Ты пустил газы!

— Врешь!

— Понюхайте, ребята!

— Врешь, подлец!

Броертджи швырнул газету с объедками прямо в лицо Амааи. Эндрю едва не стошнило от всего этого. Он вдруг вспомнил о матери. Интересно, вернулась она или нет? Расскажет ли она обо всем Джеймсу? Почему она так чудно себя вела? Попросила один раз и сразу же выскочила на улицу. Подожди она хоть немного, он бы, разумеется, сбегал к тете Элле.

— Пока, ребята.

— Ты куда?

— Домой.

— Почему так скоро?

— Надо.

— О’кей. Только не зубри латынь, а то мозги вывихнешь.

— Хорошо.

— Счастливо.

Он пошел по улице, по-прежнему борясь с ветром, и свернул к своему триста второму. На цементных ступеньках, распустив слюни, сидел какой-то пьянчуга, Эндрю вихрем взлетел по темной лестнице и как вкопанный остановился на верхней площадке. Дома творилось что-то неладное. Дверь столовой была широко распахнута. Очень, очень необычно. Изнутри доносились возбужденные голоса. Мать лежала неподвижно на постели, а над ней хлопотали миссис Хайдеманн, мать Джонги, и тетя Элла. Эндрю знал, что по какой-то непонятной причине тетя Элла его недолюбливает, и побоялся спросить у нее, в чем дело.

— Где тебя черти носят? — фыркнула она, обернувшись.

Его так возмутил ее тон, что он готов был послать ее куда-нибудь подальше.

— Где ты пропадал?

Он продолжал молчать, но на смуглом лице его выступил румянец.

— Почему ты позволил матери выйти в такую погоду?

На свои вопросы она не получила никакого ответа.

— Где Джеймс и Питер?

— Не знаю, — наконец заговорил он.

— Разыщи их. Да поторопись. У твоей матери удар.

Глава десятая

Закрывшись в своей комнате, Эндрю подошел к балконным дверям и стал смотреть сквозь разбитое стекло на улицу, ни на чем не задерживая взгляда. С моря набегал порывами холодный сырой ветер, пришедший на смену юго-восточному; над Клооф-Нек и Сигнальной горой реяли туманы. От Столовой бухты мчались зловещие тучи. Зажглись уличные фонари, тускло мерцая в ранних сумерках. Эндрю не мог даже вспомнить, сколько там простоял. Два часа. А может быть, три.

В просвете между тучами плыла тонкая корочка бледной луны. Эндрю хмуро смотрел на нее. Луна казалась холодной и равнодушной и не вызывала в нем никаких чувств или ощущений… Наверное, уже пришел доктор. И Джеймс и Питер. Возможно, там же и его сестры Мириам и Аннет со своими мужьями. Как это они решились покинуть свой комфортабельный Уолмер-Эстейт в такую погоду и явиться сюда, в эти трущобы? Он все время слышал чьи-то незнакомые шаги на лестнице и на площадке, а из столовой до него долетали заглушенные голоса. Не обвинят ли они его в несчастье? А сам он уверен в своей невиновности? Эндрю изнемогал от страха и тревоги. Он различал огни, мерцавшие на нижних склонах Львиной Головы, и темные очертания городской ратуши и Олд-Мьючуэла. Слышал, как бренчит жестянками ветер на Каледон-стрит и как он завывает на нижней площадке. На миг ему померещились рыдания. Он резко выпрямился, весь обратившись в слух. Только бы его оставили в покое, только бы никто не пришел сюда. Плач теперь уже слышался отчетливо, и Эндрю нервно ломал пальцы, продолжая напряженно прислушиваться. Что-то с ним сделает Джеймс, если тетя Элла ему все расскажет?

Кто-то возился с дверной ручкой.

— Эндрю? — послышался шепот сквозь замочную скважину. Он узнал голос миссис Хайдеманн. — Эндрю?

Он весь сжался в ожидании.

— Открой, Эндрю, — Она тихо постучала.

Поколебавшись какой-то миг, он повернул ключ и быстро возвратился на прежнее место. Какого дьявола ей от него надо?

— Эндрю?

Он чувствовал, что она стоит за его спиной.

— Эндрю, послушай меня.

— Ну?

— Твоя мать умирает.

— Ну?

Он ничего не сказал, только ощутил, как во рту сгустилась слюна.

— Твоя мать умирает, мой мальчик.

— Ну?

— Понимаешь, умирает?

— Уйдите!

Она подошла еще ближе и обвила руками его шею, прижавшись щекой к его щеке. Он не мог вынести ее смрадного дыхания, запаха пота.

— Эндрю, дорогой!

Он смотрел прямо перед собой, полный омерзения.

— Бедный мальчик!

— Идите к черту!

Она уронила руки, оскорбленная.

— Эндрю!

— Я сказал, убирайтесь ко всем чертям! — Не помня себя от злости, он сильно толкнул ее, и она, вскрикнув, упала на кровать. Даже не взглянув на нее, он сбежал вниз по лестнице и выскочил на улицу. В лицо ему больно ударяли крупные капли дождя. Он поднял воротник пальто и зашагал к Касл-Бридж.

Глава одиннадцатая

Эндрю шел мимо ярко освещенного, манящего теплотой и уютом магазина Лэнгмана. У прилавка стоял Амааи, о чем-то споря с молодым приказчиком-индусом, Эндрю ускорил шаг, надеясь остаться незамеченным.

— Эндрю, эй, Эндрю!

Он остановился.

— Ты куда идешь?

— Никуда.

— А все-таки?

Говорить у него не было никакого желания, и только хотелось как можно скорее отделаться от Амааи.

— Куда же ты все-таки?

— Куда-нибудь.

— В такую собачью погоду?

— Да, — Эндрю передернул плечами.

— Возьми меня с собой.

— Нет.

— Ну возьми.

— Нет.

— Броертджи пошел с Джонгой в «Стар».

— А ты почему не пошел?

— Денег нет.

Он почуял, что Амааи завел этот дружеский разговор неспроста.

— Говорят, твоя мать заболела?

— Да.

— Что с ней?

Эндрю понял, что Амааи уже все известно, он только хочет выведать какие-нибудь новые подробности.

— Не знаю.

Он быстро зашагал дальше. Стало быть, все уже пронюхали. Все эти проклятые людишки из Шестого квартала. Любопытные, которые любят совать нос не в свои дела. Он пересек дорогу, ведущую к Касл-Бридж, чтобы не проходить мимо дома тети Эллы. Этого он, впрочем, мог и не делать; в доме было темно, и занавески задернуты. Он шел куда глаза глядят, без всякой цели, миновал аптеку на углу, потом Касл и вдруг, к своему удивлению, очутился на Грэнд-Парейд. Площадь была почти пуста и сплошь покрыта лужами, которые он даже не пытался обойти. На городской ратуше напротив часы пробили восемь. Около ларьков с фруктами и мороженым почти не было покупателей. Под уличным фонарем, возле общественной уборной, самоотверженно мокла под дождем небольшая группка апостоликов[Апостолики — секта, выступающая за возврат к вероучению апостолов.]. Двое мужчин с обветренными лицами держали гитары в руках; плотно закрыв глаза, старший ударял по струнам и что-то пел пронзительным голосом. Вместе с ними были пожилая женщина и мальчик с кипой молитвенников.

Кругом валялись пустые консервные банки. Вверху смутно маячила громада почтамта. Эндрю чувствовал себя неотъемлемой частью этой духовной сущности. Обычно его подавляло величие бетонно-асфальтовых джунглей, где слышались несмолкаемые гудки паровозов, рыдания автомобильных сирен и пронзительное стаккато пневматических молотков. Но сейчас там царило неестественное спокойствие: ни толп, ни машин, ни торговцев фруктами и цветами, ни такси, ни автобусов.

Только эта жалкая группка под фонарем. Эндрю подошел к ним, потому что чувствовал какое-то садистское презрение к их бессмысленной деревенской вере — такой нелепой перед глубокой умудренностью города. Мальчик предложил ему намокший молитвенник, но он отказался. Эндрю даже не знал, когда посмеет вернуться домой. Сможет ли он когда-либо посмотреть в глаза матери? Раскаяние жгло его, грызло, въедаясь в самую душу. Как сможет он посмотреть ей в глаза после этого? А вдруг она и вправду умрет? Как сказала миссис Хайдеманн, эта пьяная шлюха… Что, если мать в самом деле умрет? Сможет ли он пережить это? Она всегда относилась к нему как-то странно. То была весела и по-матерински ласкова, то холодна и вспыльчива. Уж не объясняется ли это цветом его кожи? Ведь она почти белая, как Аннет и Джеймс, а он смуглый — самый смуглый в семье. Порой, когда они шли вместе по улице, ему казалось, будто она стыдится его даже перед жителями Шестого квартала. Она часто называла его негритеночком, но всегда без ласки. С каким-то равнодушием. И по временам выкидывала какой-нибудь фокус, как сегодня, например, — взяла и отправилась в Касл-Бридж в такую погоду. Что же все-таки сделает Джеймс, когда узнает? Он всегда робел перед Джеймсом. Не только он, вся семья боялась Джеймса. Он вспомнил, как однажды, вернувшись домой, Питер сказал, что его уволили за кражу. Джеймс схватил его за горло и чуть не задушил. Питер беспомощно бился в его руках, весь посинел, на губах вспузырилась пена; только втроем — Дэнни, Филипу и ему — удалось тогда оттащить Джеймса. А мать глядела на все это и хоть бы бровью повела.