Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин

Так сыновьям доктора запомнились добрые, усталые глаза Георгия Ивановича и тихое мечтательное пение. И сердитые, стонущие, тоже негромкие возгласы вечно сотрясаемого пароксизмами кашля сандуксоза.

— Седая бородка не почернеет! — раздумывал он вслух. — То не верблюжатник зовет отставшего верблюжонка. То батыр сетует на судьбу своего народа. Чем надрываться над сундуком с тешой, разве не лучше взять оружие в руки и воевать!

Разве не удивительно! Бессловесный старик, всегда покорный аллаху, делался воинственным и напоминал теперь мальчишкам куперовского вождя племени каких-нибудь гуронов — «Орлиного когтя» или «Соколиного пера».

Но Георгий Иванович во всем поведении Ибрагима-сандуксоза не находил ничего странного или удивительного. Из-за пелены дыма, стлавшегося над сырым глиняным полом, он улыбался улыбкой мудрого джинна и кивал утвердительно встрепанной головой:

— Придет наше время… Еще расцветет заря. Выйдет еще из нашего Шамси — батыр!

X

Сердце женщины — лист белой бумаги.

На нем ничего не прочитаешь, но что угодно напишешь.

Абу Нафас

Босыми, нежными ногами она бесстрашно ступала по колючкам дорог жизни.

Увайси

Приезд Юлдуз в Самарканд был неожиданностью. Ольга Алексеевна несказанно обрадовалась. Воспоминания о кишлаке Тилляу бережно хранились в семье доктора. В ахангаранском кишлаке было прожито немало лет — и каких бурных лет.

— Только на Востоке можно придумать такое, — добродушно удивлялся доктор. — Только Мерген мог привести к нам в дом свою супругу, не предупредив нас. Упрекать его в этом нельзя.

Юлдуз и дочь Наргис Мерген доставил в дом старых друзей, под их ответственность и сохранность, безусловно, веря в законы мехмончилика — гостеприимства.

— А где же он сам? — удивилась Ольга Алексеевна.

— Поспешил в караван-сарай, что на рисовом базаре. Там остановилась его экспедиция. Лесомелиораторы от Ходжента до Самарканда изучают арчовые леса Туркестанского хребта. Мерген сказал: «Найду время, обязательно приду в гости».

— А Юлдуз?

— Мерген сказал, что она с дочкой поживет у нас.

Юлдуз с дочкой были одеты в паранджи и чачваны. И малышка Наргис производила просто комичное впечатление. Она важно ступала по комнате в крошечных ичигах с зелеными пятками, в шелковом из адраса платьице, потряхивая сорока черными косичками, надув губки вишенки, солидно, нараспев произносила «салом алейкум», чем приводила в восторг и взрослых и детей, игравших с ней, как с большой куклой.

Со времен Тилляу Юлдуз расцвела. Лицо лучезарнее солнца, стан — пальма, брови — лук, взгляды — кинжалы. Для ребят, юных представителей докторского семейства, она предстала феей из романтической синей страны гор.

Переливающиеся, искрящиеся серебряные подвески на лбу, богатые многорядные ожерелья на шее и высокой груди, серебряные с чернью браслеты на запястьях — тогда они вошли в моду и у самаркандских дам, — пальцы в рубиновых и сапфировых перстнях, шуршащий шелк своеобразных национальных радужных одежд… И потрясающий эффект возникновения волшебницы из-под скучной, похожей на какой-то куль паранджи и черной проволочно-жесткой сетки чачвана. Но самое удивительное, что всех потрясло — золотое кольцо в ноздре, розовой, нежной. Подобное мы до того видели лишь на картинках в книгах о путешествиях по Индии и Зондским островам…

Перед таким ошеломительно экзотическим зрелищем совершенно бледнела маленькая фея Наргис, тоже в очень живописном платьице и с сорока черными косичками. Ни яркий ее румянец — красного яблочка, ни глаза — черные звезды, ни пунцовость губок не производили на мальчиков впечатления. Девчонка пусть играет в куклы с сестрами. Мальчики же ограничивались довольно безобидными насмешками над тем, что девочка щеголяет в шелковых шароварах, за что получали замечания от мамы.

Про Юлдуз в семье доктора говорили шепотом: «Измучена. Истерзана жизнью. Уходит в паломничество. Разочарована в людях, в жизни. Безутешна!»

Но «советы женщины годятся женщине». Сыновьям доктора Юлдуз казалась героиней романа, образцом нравственной чистоты, самоотверженности. У нее было горячее сердце, смелый, проницательный ум.

Многое, что не предназначалось для мальчишечьих ушей, все-таки из разговоров взрослых они слышали, и это только увеличивало их восторг.

Юлдуз вела себя бурно, переменчиво. То кидалась обниматься с Ольгой Алексеевной, то принималась рассказывать скороговоркой, смеясь и плача, о Тилляу, то впадала в мучительные раздумья, из которых ее не выводили ни обращения к ней, ни требовательный голосок дочки Наргис.

Словно опомнившись, она вдруг хватала на руки девочку, тискала ее, целовала и тут же довольно небрежно отстраняла от себя.

— Несчастная! Сиротка! Отца не знаешь! Что-то с тобой, доченька, будет?

Ольга Алексеевна считала неудобным задавать вопросы. И только удивленно поглядывала на раскрасневшуюся, по-прежнему прекрасную Юлдуз. Вообще Юлдуз пребывала в каком-то ликующе возбужденном состоянии.

Ольга Алексеевна поняла: Юлдуз тоскует о Сахибе.

Юлдуз, не стесняясь, рассказывала:

— Сколько я горюю о нем! Вершины гор затянул туман. Сердце мое сдавило горе. Я расцарапала острыми ногтями уши, щеки.

— Опять-таки восточная риторика, — заметил тихо Иван Петрович. — Щеки у вас — распустившаяся роза. Вроде никаких шрамов не видно.

— Несчастье! Беда мне! Раковина творит жемчужину. Чтобы родить, надо дать себя уколоть. Что мне дочка? Отец ее на другом конце света. Сухой пучок степной травы я!

— Ну, он и сухой благоухает! — чуть иронически протянул доктор.

Он не совсем понимал, что теперь с Мергеном, но сочувствовал тилляускому охотнику, рыцарю гор. Мало что там было у Юлдуз с Сахибом. Но сейчас-то Юлдуз — жена Мергена. А она, видите ли, тут устраивает поминки по первому супругу, бросившему ее с ребенком.

Иван Петрович торопился. Ему надо было ехать в военные лагеря на работу.

— Не приду в себя от удивления, — сказал он на крыльце провожавшей его Ольге Алексеевне. — Мерген ничего не сказал. Не пойму. Может быть, поймешь ты — женщина. Позаботься о безутешной Ширин. Про таких восточные поэты говорили:

Глаза ее — фейерверк,

Зубы — белые мечи.

Слюна — яд. Кровь — огонь…

А покинутая влюбленная встретила вернувшуюся в столовую Ольгу Алексеевну новым потоком страстных жалобных слов:

— О, злой и безжалостный мой господин Сахиб! И злые нас разлучили! Чтоб на них черная оспа напала! Мы с моим Сахибом подарили в час разлуки друг другу пряди волос, окуренные душистой амброй, опрысканные розовой водой. О! Никогда мы не были счастливы… Наше счастье — это лишь молчание несчастья. Ад и рай в моей душе!

Ольга Алексеевна поила очаровательную Наргис чаем с вареньем и, вслушиваясь в поток слов, старалась понять, чего хочет Юлдуз. Зачем она приехала в Самарканд?

И, наконец, несколько слов, невзначай брошенных среди риторических возгласов и экзотических изречений, приоткрыли завесу.

Оказывается, Юлдуз стало известно, что, неожиданно уехавший из