Иуда: предатель или жертва? - Сьюзан Грубар

Несмотря на такие согласованные усилия по оправданию Иуды, в прошлом столетии был вдруг воскрешен и средневековый образ Иуды-изгоя. Шестая глава этой книги «Смерти и воскресения в XX в.» поднимает вопрос о том, повинен ли Иуда в Холокосте. И хотя я отвечаю на этот вопрос решительным «нет», сомневаться в том, что оживила Иуду-изгоя именно инспирированная нацистами пропаганда, не приходится. Некоторые историки считают также, что нацистские клирики даже вышли за рамки отождествления Иуды с евреями, когда читали свои проповеди о «нееврейском, арийском Христе». Многие известные религиозные мыслители продолжили рьяно обвинять Иуду и евреев в том, что они распяли Иисуса на кресте. Из-за чего после войны авторитетные лидеры христианства были вынуждены защищаться от обвинений христиан как в неверном толковании Писания, так и в причастности к разжиганию антисемитизма. Впрочем, все эти события представляются вполне предсказуемыми. Более странен другой, совершенно неожиданный поворот в истории Иуды, позволивший мне вынести на обсуждение два необычных и обычно игнорируемых феномена в поздней «иконографии» двенадцатого апостола. Рожденный в Евангелиях еврей Иуда, изгой, был приговорен нацистами к смерти в Аушвице, а после Аушвица их послевоенными противниками-христианами, но вести о его кончине были сильно преувеличены.

Суровые попытки убить Иуду-изгоя сопровождались новыми перевоплощениями двенадцатого апостола под личинами более эффектными и противоречивыми, нежели все его прежние маски. В главе шестой описан удивительный феномен конца XX в.: провозглашение Иуды сначала спасителем человечества, а затем всемогущим божеством, масштабной аллегорией проклятого и обреченного положения человечества в мире, в котором мог случиться Холокост. Вселенский Иуда, который не более и не менее еврей, чем Иисус, продолжает жить и здравствовать — этакая мощная символическая фигура. Описываемый мной в последней части шестой главы Иуда божественный воплощает непрочную действенность искупительной жертвы Иисуса и ее последствия: скорбное разочарование, болезненное отчуждение и растление не спасенного человечества. Современные писатели размышляют над приговором Мирчи Элиаде, вынесенным им из философии Ницше: «как историческое существо, человек убил Бога и после этого «богоубийства» обрек себя жить исключительно в истории» (48).

Поскольку образу Иисуса я уделяю в своей истории долгой «культурной жизни» Иуды меньше внимания и опираюсь в своем исследовании преимущественно на работы христианских художников, я решила затронуть в последней главе книги еще две темы: как воспринимают Иуду иудеи — что обсуждается крайне редко, — и как менялась природа Самого Иисуса на протяжении двух тысячелетий в зависимости от изменения отношения к Иуде, с которым Он неразрывно связан. Несмотря на то что на протяжении двадцати столетий Иуда представал в самых разных обличьях, прочнее всего в сознании людей всех вероисповеданий за ним закрепился все же образ предателя. Рассуждением о том, почему так случилось, я заканчиваю свою книгу. Во многом и к моему собственному удивлению, поскольку мой проект был мотивирован в большей степени любопытством, я прихожу к выводу, что Иуда и сегодня остается одним из самых значимых библейских персонажей в силу тех сложных психологических и этических дилемм, которыми он постоянно будоражит сознание человечества.

Подобное расследование убийства — божества ли, человека ли — требует изучения массы научных трудов по религиозной тематике, которое буквально поглотило меня, и охвата устрашающе огромного временного пласта и географического материала. Чтобы осветить длинную дорогу жизни Иуды, мне пришлось поступиться традиционной хронологией и рассматривать периоды древности, Античности и Средневековья как единый культурный срез до Нового времени, а также объединить XVII и XVIII вв., как если бы они были таким же монолитным явлением, как эпоха Просвещения. Вопиюще неточная периодизация, вкупе с такой же «свободной» группировкой художников разных языковых, геополитических и религиозных ареалов, были допущены мною с единственной целью — отобразить весь путь эволюции образа Иуды. Анализируя отдельные литературные или живописные произведения, я в скобках указываю даты их создания, а также место их происхождения (например, Ирландия или Гватемала). А вот от пространных описаний национальных традиций и обычаев, связанных с Иудой, равно как и различий в толковании Драмы Страстей Господних приверженцев англиканской, лютеранской и православной церквей, я отказалась. Хотя будущие исследования об Иуде обязательно отобразят ту уникальную роль, что он сыграл в разных странах и религиозных обществах.

Временами, для того чтобы не разрывать логической нити повествования об эволюции образа Иуды, мне приходилось пренебрегать формальной сложностью отдельной поэмы или романа, поступаясь анализом их жанровых и стилевых особенностей. В своей работе я опиралась на уже имеющиеся труды и сочинения, в том числе переводные (древнегреческие, коптские, древнегерманские, французские и итальянские), ограничив собственные исследования, если под этим словом понимать открытие новых артефактов и фактов. Поэтому моих личных выводов на страницах этой книги не так уж много: в определенной степени я завишу от ученых, занимающихся изысканиями в этих областях. Однако я обильно снабжаю текст подстрочными примечаниями специалистов в различных областях, радея о тех читателей, кто захочет полистать академические издания или цитируемые источники.

Новаторство этой книги, как мне думается, в том, что это первое и единственное жизнеописание одного из самых жизнеспособных персонажей в истории западной цивилизации, «формирование» которого было прервано или приостановлено в середине XX в. С этой «задержкой в развитии» моего героя связаны два вопроса. Первый: были ли образы возмужавшего и героического Иуды умалены или искажены (и до какой степени), для того чтобы принять или содействовать принятию «окончательного решения» по еврейскому вопросу? Если были, то почему так трудно установить, насколько предопределено было Иуде вновь выйти на историческую сцену в своем самом демоническом обличье? И другой вопрос: повлиял ли, в свою очередь, Холокост на восприятие современного Иуды, отражающее озабоченность людей разных религиозных сообществ тем, что они живут в мире, не искупившем своей вины и, возможно, лишившемся права на спасение?

Кратко подытоживая все выше сказанное, можно сделать следующий вывод: ни в один из исторических периодов Иуда не выступал всего лишь в одном своем амплуа (отверженного, изгоя, любовника, героя, спасителя). Он всегда оставался многоликим. Его различные образы сосуществовали, хотя и оказывали разное влияние. Если в один период, например до Нового времени, ведущей ролью Иуды была роль изгоя, то другие образы Иуды — любовник, герой, спаситель — не исчезали полностью, они лишь отодвигались на задний план или частично заслонялись. Однако это означает также и то, что в тот период, когда Иуда представал преимущественно в демоническом обличье, он не переставал выступать и в образе защитника Иисуса. Эволюционный путь образа Иуды, этого «трудного ребенка христианства», никогда не был прямолинейным. Особенно показателен XX в., породивший даже крамольные концепции Иуды, способные шокировать читателей этой книги. Лишь немногие авторы обращаются к теме Иуды для критики бессовестной эксплуатации образов Сына Божьего и Бога в некоторых светских обществах, пытающихся использовать христианское учение в абсолютно нехристианских или даже противных христианству целях. И все же, как подметил Серен Кьеркегор, «Постичь состояние христианства в тот или иной век можно только проследив, как оно трактует Иуду» (Journals, 512).

Вездесущий Иуда

Многообразие личин было присуще Иуде во все века. Не удивительно, что изображения некоторых мозаик, картин и кадров из фильмов перечеркивают традиционное представление о нем, неопровержимо доказывая, что траектория исторической эволюции образа Иуды не была простой и прямолинейной. Хорошим примером тому служит «Тайная Вечеря» Даниэле Креспи (1624—1625). На этой картине запечатлен Иуда, погруженный в себя, предающийся глубочайшему раздумью, — полная противоположность тому изгою, каким его представил в своей сатире 1955 г. Альберт Такер. Внутреннее состояние Иуды с полотна Креспи явно перекликается с переживаниями Иисуса. Все другие апостолы как будто бы шумно спорят, ссорятся и словно не могут усидеть на месте. А может быть, они просто выпили? Забывшись, одиннадцать апостолов сплетничают или выдают друг другу доверенные им тайны, тогда как Иисус, придерживая любимого ученика, который так часто спит за столом, выглядит отрешенным, печальным и покорным судьбе. Безучастным к застолью остается и Иуда, как будто бы он мысленно уже переживает грядущую драму, участником которой (и он это осознает!) ему предстоит стать. Он явно моложе Иуды Такера; ему около тридцати — почти ровесник своему учителю.