Око Марены - Валерий Елманов

Поначалу честная натура купца противилась княжескому поручению, припахивающему чем-то грязным. Тайно собирать сведения и доносить Тимофей был не приучен. Хотя впрямую он и не отказывался, но попытку увильнуть от стукачества все-таки предпринял.

– Негоже это, вынюхивать в чужой избе, какую кашу – с мясом али с рыбой – соседка варит, княже. К тому же в таком деле ловкость нужна, навык, а я больше торг вести приучен. Ты лучше поручи мне купить товару подешевше, дабы в дальних краях я его тебе продал подороже. Это по мне, а тут… Не справлюсь я, княже!

– А мне нет интереса, с чем каша у соседки варится, – пояснил Константин. – Мне совсем другое нужно. Точит ли сосед топор, в разбой на мою избу собираясь. А навыков в этом не нужно. Коли рать собирается, ее, как повой[32] бабий, за пазуху не засунешь, чтоб никто узреть не смог. Она сразу видна.

Тимофей замялся, но все-таки высказал наболевшее:

– Так-то оно так, токмо гостям[33] всем от свары[34] князей един убыток. С десяток лет назад памятую я грады рязанские, яко свечки полыхающие, кои Всеволод Юрьевич, князь владимирский, за упокой ставил дланью суровой. А ныне что ж, Переяславль запалить жаждешь, княже? Гоже ли?

– Нет. Не гоже, – сурово отрубил Константин. – Для того и хочу я знать, когда Ингварь с силами соберется. Ведомо ли тебе, что я людей к нему посылал, мир предлагал, он же их восвояси ни с чем отправил?

– То ведомо, – кивнул Малой. – Да и то взять, какой мир с отцеубивцем можно, ой. – Он осекся, испуганно втянул в голову в плечи и замолчал.

– Вот, значит, как, – задумчиво протянул Константин. – И что же, многие из гостей торговых так же, как ты, думают?

– Разное сказывают, княже, – уклонился от ответа Тимофей. – Кому верить – не ведаю. К тому ж это я про Ингваря рек. Не я тако мыслю – княжич младой.

– А ты сам?

– Я, что ж. Мое дело – торговля. Тут купил – там продал. Где уж нам, простым людишкам, в княжьих делах пониманье отыскати. Да и не до того, – заюлил купец.

– Стало быть, никак не думаешь? – уточнил Константин.

Малой вздохнул и с тоской поднял глаза:

– Ин быть посему. Коли душа твоя в самом деле правды жаждет, не сочти, княже, за обиду, но случись оное прошлым летом – я бы поверил, что ты Каином стал. Ныне же, хучь сомненья порой мне сердце и терзают, а все же я тебе верю. Верю, потому как суд твой княжий помню. Нет, нет, – поторопился он с пояснениями, чтобы его не поняли превратно, – не потому, что ты укорот боярину жадному сотворил. Тут иное. Я опосля слова твово на кажный суд твой хаживал, – и глаза его от избытка чувств наполнились слезами, – постоишь тихонечко в сторонке, послухаешь речи твои и веришь – есть еще правда на земле русской. И наказ твой, княже, сполню в точности. Токмо – ты уж не серчай за слово дерзкое – дай ты мне роту,[35] что оными вестями попользуешься не во вред градам рязанским, гостям торговым и прочим людишкам мирным. Да даже роты не надобно, – махнул он рукой. – Слово княжева хватит.

– Даю слово, – кратко ответил Константин.

– Ну, стало быть, и сговорились.

Малой поклонился, нахлобучил пышную волчью шапку себе на голову и побрел в сторону пристани.

Свое слово купец сдержал. Едва Ингварь начал собирать ополчение из мужиков, как весть об этом тут же долетела до Константина. Не успела рать переяславского князя подойти к Ольгову, как из-под Рязани, где Вячеслав занимался, как он их называл, сводными учениями, выдвинулось сразу две рати.

Одна пошла скорым ходом напрямую к Ольгову, а другая, составленная из ратников помоложе, а также привычных к тяжелым переходам полутысячи норвежцев, двинулась в обход, перекрывать обратную дорогу в Переяславль. Помимо тысячной пешей рати в ее состав входила конная дружина, возглавляемая Изибором по прозвищу Березовый Меч, и сотня спецназовцев, с грехом пополам подготовленная Вячеславом и возглавляемая им же.

Для бесшумной и качественной работы Вячеслав и Константину выделил из этой сотни целый десяток удальцов, одетых в маскхалаты. Они-то и сняли безо всякого труда и шума передовые дозоры Ингваревой дружины. Правда, сам воевода относился к ним весьма критически, утверждая, что на краповый берет изо всей сотни сдал бы каждый пятый, не больше. Вот почему уходил воевода в дальний рейд по взятию Переяславля-Рязанского с тяжелым сердцем, о чем не скрывая и доложил при расставании Константину.

– Из этих салаг я всего через полгода классных по нынешним меркам вояк бы сделал. Они у меня, – он сокрушенно вздохнул и махнул рукой, предупредив напоследок: – Я понимаю, что обстоятельства так складываются и ты, княже, здесь ни при чем, но цинковые гробы к ним в деревни я не повезу – и не проси даже.

– Здесь в дубовые кладут, – машинально поправил Константин друга.

– Их матерям от этого легче не будет, – буркнул, уходя, Вячеслав.

На том и расстались. Большая часть двинувшейся в обход рати Ингваря замерла на опушке леса, перекрыв дальнейший путь отступления войска молодого княжича к своей столице и ожидая условных сигналов от Константина. Их могло быть два – либо о немедленном ударе в спину, либо о том, что надлежит изготовиться, потому что Ингварь принял решение пойти на прорыв, не принимая боя с основными силами.

А тем временем две конные сотни (одна со спецназовцами, другая, включившая в себя лучших дружинников) под командованием Вячеслава совершали скоростной марш. Под покровом ночи, вырезав сонных часовых и открыв ворота, бравый спецназ вошел в Переяславль-Рязанский. Вячеслав лично контролировал, чтобы жителей не обижали и дома их не разоряли. К утру часть дружинников, заняв детинец, уже по-хозяйски разместилась в просторных княжеских палатах.

Поруб на княжеском дворе к тому времени был забит под завязку – происходила чистка караулен. Оставленные в городе вои являли собой довольно-таки жалостное зрелище. Большая часть их была обута в лапти. В сапогах щеголяли лишь два десятка дружинников – основной руководящий состав городской охраны. Из них бесшумно удалось захватить почти три четверти. Остальные не растерялись, заняли оборону и успели подранить троих «спецназовцев» Вячеслава.

Лишь ворвавшиеся опытные дружинники, не привычные к бесшумному лазанию по крепостным стенам, не ведающие приемов самбо и карате, но зато в совершенстве владеющие мечом, сумели утихомирить последних защитников брата Ингваря – Давыда, ложницу которого они обороняли.

Сам Давыд, хрупкий, болезненного вида отрок, никакого сопротивления ворвавшимся к нему в ложницу незнакомым воям не оказал. Когда туда вошел Вячеслав, юноша продолжал, не оборачиваясь на вошедших, молиться. Его не прерывали, терпеливо дожидаясь окончания. Произнося последние слова молитвы, Давыд поднялся с колен и повернулся к Вячеславу. Лицо его было бледным, без единой кровинки, но голос тверд.

– Коли настал мой остатний час – не медлите, вои, – обратился он к своим врагам, поочередно обведя их взглядом и остановившись на Вячеславе, почувствовав, что, несмотря на молодость, всеми ими командует этот худощавый высокий отрок, хоть он и не намного старше самого Давыда.

– Ишь какой, – уважительно крутанул головой один из дружинников. – Готов, стало быть, живота своего лишиться?

– Все в руце Господа, и коли он поведет… – начал было Давыд, но Вячеслав перебил его.

– Нам тут поспешать надо, пока народ не проснулся, а посему я коротенько, – предупредил он Давыда. – Ты, княжич, босиком на полу стоишь, это вредно – простудишься и заболеешь. Так что ты ложись-ка спать – время раннее еще. Убивать тебя никто не собирается, а вот взаперти тебе побыть придется, да и то ради твоей же пользы. Опять же охране твоей новой сподручнее. Если просьбы какие будут, то вот тебе сотник князя Константина, который в граде этом остается. – Он указал на сурового вида дружинника лет сорока. Тот хмуро кивнул. Вячеслав продолжил: – Не гляди, что он мрачен так. Зато звать его Улыбой. Меня же дела требуют назад возвращаться, а дабы путь мой спокоен был и звери лютые по пути не растерзали – дай-ка ты мне икону, на которую чаще всего твой брат Ингварь молился.

– Он… жив? – испуганно вопросил отрок, нетерпеливо ожидая и одновременно боясь услышать ответ.

– А чего с ним случиться может? – беззаботно улыбнулся Вячеслав. – Обещаю, что как до места доберусь, так Ингварю твою икону из рук в руки передадут. Пусть она его и дальше хранит.

Давыд с облегчением вздохнул:

– Токмо икона та в его ложнице, где он всегда спал.

– Ничего. Сходишь. Тебя проводят.

Вскоре княжич спустился, держа в руках грубую деревянную икону Богородицы, осмотрев которую Вячеслав буркнул:

– Грубая работа. Явно не Рублев. Но зато старина – тринадцатый век.

– На эту икону еще наш дед, Игорь Глебович, молился. Мастер с самого Царьграда ее писал. Она у нас так и передается – от отца к сыну.