Всего лишь скрипач - Ганс Андерсен

Фельдфебель высказал нечто в этом роде вслух. Портной задумчиво смотрел перед собой; собственные мысли становились все яснее для него самого: пасть с честью в бою — это ли не лучшая смерть! А ведь, возможно, он и останется в живых! Эх, если бы Мария думала так же!

— Ну так что, не хотите попытать счастья? — спросил фельдфебель. — Жить на вольной воле — это совсем не то, что сидеть дома на столе. Сегодня утром вы впервые в этом году увидели аиста! Вы видели его в полете, это означает: пора и вам в дорогу!

Портной молчал.

У дороги лежало старое, могучее дерево, с верхушки которого сотни лет аист тараторил на своем языке благую весть о теплых летних днях. Старая господская усадьба отражалась в воде. Воображение и действительность сливались в прекрасное целое. Место и окружающая природа воздействовали на мечтательную душу, как взмах смычка, рождая в ней созвучия…

Сталактиты, крылья летних птиц, плывущие облака — все это несет в себе удивительные письмена природы, которые человеку не дано прочесть, а между тем они возвещают развивающуюся силу мира. В некоторых случаях и человеческое сердце содержит подобные знаки, которые оно само не способно разгадать. Невидимый правитель пишет там свое «мене, мене, текел, упарсин»[9], и пробуждается необходимость в действии — необъяснимое «я должен».

— Слыхали вы когда-нибудь про Венерину Гору? — спросил мечтатель. — О ней упоминают стародавние предания. Если путник, будь то рыцарь в роскошных доспехах или бедный странствующий подмастерье с котомкой за плечами, забредал в это волшебное царство, то оставался там навсегда; а если кто-нибудь и возвращался домой к семье, он с тех пор был как будто сам не свой, тосковал и чувствовал, что должен вернуться туда или умереть. Да, конечно, это всего лишь легенда, но ее наверняка сочинил тот, кто вдоволь настранствовался, а потом был вынужден отказаться от этого счастья и сидеть дома, вдали от чудесных краев. Те пять лет, что я бродил по чужим краям, я тоже провел в Венериной Горе, что на самом деле означает не что иное, как прелесть реального мира. Сейчас я снова дома, и меня снедает беспокойство, тоска водит моей иголкой, жажда дальних странствий — моя подушка по ночам. И если бы Мария согласилась — но она должна согласиться!.. — Глаза портного сверкали, он схватил фельдфебеля за руку. — Я буду солдатом!

VIII

Святой родник! К нему со всей страны

Приходят толпы набожных крестьян.

И я смотрю, как воду пьют они.

В воде ли сила иль в сиянье солнца,

Но щеки их цветут румянцем вновь.

Милях в двух от Нюборга, между деревнями Эрбек и Фрёруп, но ближе к последней, находится источник святой Рихильды, названный, как повествуют народные сказания, в честь весьма богобоязненной женщины, которую жестоко преследовали злые люди — они даже отняли жизнь у ее ребенка, но на том самом месте, где это произошло, тут же забил чудесный источник. Когда госпожи Рихильды давно уже не было в живых, много набожных паломников приходили издалека, чтобы испить воды из этого источника; они построили во имя святой часовню и повесили там ее портрет, а каждый год в день святого Бодольфа, то есть 17 июня, здесь читалась проповедь. Когда в стране было введено учение Лютера, часовню сровняли с землей; источник, однако журчит по-прежнему, и каждый год в Иванову ночь посещают его люди; тогда-то здесь и бывает ярмарка.

Постепенно утвердился, хоть и не распространился широко обычай в Иванову ночь привозить к источнику хворых. На закате они совершают омовения, и им устраивается ложе на ночь; утром, когда они поднимаются, самых слабых везут домой, те же, кому здоровье позволяет, идут на ярмарку.

В деревне Фрёруп уже ставили для ярмарки шатры и балаганы. Все тропинки были заполнены людьми — кто вез, кто вел своих больных; некоторые уже достигли луга, где, окруженный орешником и ольхой, струится источник в тени высоких деревьев, на которые еще и сегодня по католическому обычаю народ вешает свои жертвы, то бишь ставит свечи. Живые изгороди вокруг должны служить ширмой для больных, которые раздеваются и совершают омовения; их старые одежды, развешанные на ветках, выпрашивают для себя бедные.

Мария шла одна, ведя за руку Кристиана; она несла старое одеяло для него и большую мужнину куртку, которую собиралась надеть сама, если ночью будет холодно.

— Я буду рядом с тобой, — сказала она, — если смогу заснуть — хорошо, а если нет — так не впервой мне не смыкать глаз ради тебя. Да, дитя мое, ты не знаешь, через что мне пришлось ради тебя пройти. Дети не понимают материнского горя и тревоги, пока у них самих не родятся дети. Как мне было страшно, когда я носила тебя под сердцем! Я могла с жизнью расстаться из-за тебя. Долгими ночами я не смыкала глаз, ходила по комнате с тобою на руках, прислушиваясь к твоему дыханию, а потом дни проводила за работой. И снова бессонная ночь — такова была моя доля… Я делала все для тебя и хочу все сделать сейчас, чтобы ты, дитя мое, снова стал человеком. Только ты у меня и есть. Пусть отец уезжает с Богом, если уж иначе он не может.

Мария громко зарыдала, но скоро успокоилась; она поцеловала ребенка в глаза и в губы и подошла к источнику.

Мысли так и роились в ее голове. В Эрбеке она встретила мужа с фельдфебелем и молодым крестьянином, братом своего прежнего ухажера; вместе с ними Мария зашла в его усадьбу, и он шутил с ней и сказал, что все это могло бы принадлежать ей. Они угостились крепким пивом, медом и домашним пшеничным хлебом, и хозяин сообщил ей, сначала в шутку, а потом и всерьез, о том, что ее муж хочет заступить на место его брата в армии.

— Понимаешь, это еще не значит, что он сразу уедет, — добавил фельдфебель, — он просто будет числиться на военной службе.

Не преминул он и неоднократно ввернуть в разговор упоминание о тысяче риксдалеров.

— Пусть делает, что хочет, — отозвалась Мария. — Я его не держу.

Таково было ее последнее слово, но ей казалось, что сердце ее сейчас разобьется на тысячи кусков. Остаться она не захотела.

— Вечерняя молитва заменит мне сегодня ужин, — сказала она и ушла, а ее муж с фельдфебелем остались ночевать.

И вот она у источника. Некоторые уже начали омовения. Другие были заняты приготовлением себе ложа на ночь; самым роскошным была старая кровать, которую вынесли из близлежащего крестьянского дома и поставили в зарослях орешника; другие состояли всего лишь из вязанки соломы, а кое-кто устроился на телегах, где была постлана опять же солома или перина. За низкой насыпью из дерна пылал костер, на нем кипел кофейник, несколько пожилых людей согревали у огня руки.

Картина эта, все реже встречающаяся в нашем столетии, казалось, переносила нас на несколько веков назад. Если бы покойник, у могилы которого звучало пение монахов в католической Дании, восстал из гроба и на закате в образе завесы тумана воспарил над лугом, он мог бы вообразить, что в Дании ничего не изменилось с тех пор, как закрылись его глаза. Народ по-прежнему собирался у источника с тем же богобоязненным суеверием в сердце, так же звонили колокола на закате, как и некогда, сзывая на Ave Maria, а в самой деревенской церкви улыбалось изображение Богоматери с младенцем. И ближайшая господская усадьба, старая Эребакке-Лунде, все так же высилась в своем готическом облике, с зубчатыми фронтонами и высокой башней.

Недалеко от того места, где Кристиана искупали в холодной чистой воде, расположились две женщины с девочкой лет тринадцати. У нее не было никакого физического недостатка или видимых признаков болезни; выглядела она свежей и здоровой, все формы уже почти достигли полного развития, длинные густые волосы падали на белые округлые плечи. Багряное вечернее солнце освещало улыбчивое, жизнерадостное лицо. Младшая из двух женщин, мать девочки поливала ее голову из чаши с водой; капли мерцали на спине и плечах. Девочка тряхнула своими длинными волосами и запела звонким голосом:

Слышу ночыо, вижу днем,Из шипов венец на нем.Расцветайте, розы!

Женщина постарше, ее бабушка, преклонив колени и молитвенно сложив руки, читала «Отче наш».

Вечер был необычно теплым, но вдали, над Бельтом, собирались тяжелые тучи.

Общее несчастье и общая надежда сближают людей. Все рассказывали друг другу о своих больных и обсуждали силу источника. Старуха полагала, что от судорог он не помогает, но, прибавила она, если Господу будет угодно, может помочь и от этого.

— Есть одно средство, — сказала она под конец, — самое верное.

И старуха поведала о средстве, считавшемся универсальным среди простого народа, которое, хотя новое поколение сочтет его не иначе как плодом фантазии Эжена Сю, действительно еще использовалось у пас в Дании: отвратительный обычай привести несчастного малютку на место казни и там вымолить у преступника дозволения испить его теплой крови, когда голова его будет отделена от тела.