Если бы я была королевой… Дневник - Мария Башкирцева

<…>

Воскресенье, 12 сентября 1875 года

<…> Вечер во Флоренции. <…>

Сам город так себе, но очень оживленный. На всех углах продают арбузы ломтями, я голодная, и эти арбузы, красные, свежие, ужасно меня соблазняют.

Наше окно выходит на площадь и на Арно. Я велела, чтобы принесли программу праздников; сегодня первый день.

Я полагала, что… <…> Виктор-Эммануил[30] не преминет воспользоваться таким прекрасным случаем: четырехсотлетие Микеланджело Буонарроти!

Твое правление, болван, ознаменовано таким событием, а ты не созвал всех государей и не задал им празднество, какого еще свет не видел! Не устроил великий шум!

Глупый ты и толстый король, ведь твой сын, и внук, и правнуки будут править, но у них-то уже такого случая не будет! Ни честолюбия у тебя нет, ни самолюбия!

Объявлено немало всяких сборищ, концерты, иллюминации, бал в Казино, в бывшем дворце Боргезе… но ни одного короля!.. Ничего из того, что я люблю! Ничего такого, что я хочу! <…>

Вторник, 14 сентября 1875 года

<…> Обожаю живопись, скульптуру и всякое искусство, где бы я его ни встретила. В здешних галереях я бы могла проводить целые дни, но тетя болеет, ей трудно всюду со мной ходить, и я приношу себя в жертву. Впрочем, вся жизнь впереди, успею еще насмотреться.

<…>

Ну ладно! Этой зимой буду заниматься только живописью, пением и чтением.

Поеду в Рим.

<…>

В палаццо Питти не видела ни одного туалета, который захотелось бы скопировать, зато какая красота, какая живопись!

Признаться ли? Не решаюсь… Подымут крик: ату! ату ее! Ну, по секрету: так вот, мне не нравится «Мадонна в кресле» Рафаэля. Фигура Мадонны бледная, цвет неестественный, выражение лица подходит скорее горничной, чем Пречистой Деве, матери Иисуса…

Но зато «Магдалина» Тициана меня покорила!

Только (вечно какое-нибудь «только») у нее слишком толстые запястья и слишком пухлые руки: такие руки хороши у пятидесятилетней женщины.

Есть пленительные вещи у Рубенса, у Ван Дейка. «Ложь» Сальватора Розы очень естественна, очень хороша. Я сужу не как знаток; мне нравится больше всего то, что больше похоже на правду. Разве задача живописи не в том, чтобы подражать природе? <…>

Мне очень нравится пышная и свежая фигура жены Паоло Веронезе, им самим изображенная. Мне вообще нравятся фигуры в этом роде. Обожаю Тициана, Ван Дейка – но этот убогий Рафаэль!.. Главное, чтобы никто не узнал, что я здесь пишу, не то меня примут за дурочку. Я не критикую Рафаэля, я его не понимаю: со временем я, конечно, пойму, в чем его прелесть.

Однако портрет папы Льва (не помню, какого по счету, кажется Х) великолепен.

Мое внимание привлекла «Мадонна с Младенцем Иисусом» Мурильо: свежо, естественно.

К большому моему удовольствию, галерея картин оказалась меньше, чем я думала. Как убийственны эти бесконечные галереи, лабиринты, которые, по мне, хуже критского.

<…> Два часа провела во дворце, ни на минуту не присела и совсем не устала! То, что я люблю, меня не утомляет. Там, где можно посмотреть картины и особенно статуи, я становлюсь как из железа. Ах, если бы меня таскали по магазинам, «Лувру» и «Бон Марше» или даже к Ворту, я бы через три четверти часа уже заливалась слезами. <…>

Этой поездкой я довольна, как никакой другой: наконец я нашла много такого, что стоит посмотреть. Обожаю эти темные дворцы Строцци. Обожаю их колоссальные ворота, великолепные дворцы, галереи, колоннады. Величественно, возвышенно, прекрасно!

Да, мир вырождается: хочется зарыться в землю, как сравнишь современные здания с этими гигантскими камнями, нагроможденными один на другой и вздымающимися до небес. Мы проходим под мостами, перекинутыми от дворца к дворцу на головокружительной высоте…

Умерь свои восторги, девочка моя: что-то ты скажешь о Риме?

Ницца. Четверг, 30 сентября 1875 года

<…> Спускаюсь к себе в лабораторию – о ужас! Все мои пузырьки, колбы, все мои соли, все мои кристаллы, все кислоты, все пробирки откупорены и в полном беспорядке свалены в какой-то грязный ящик.

Я рассвирепела, уселась на пол и принялась добивать все, что и так было наполовину разбито. Того, что уцелело, не трогала: я никогда не теряю головы.

– Ах, так вы думали, Мари уехала – значит она умерла! И все можно изломать, разбросать! – кричала я, а сама все била и била.

Тетя сперва молчала, а потом не выдержала:

– Понятно, почему кое-кто от тебя отворачивается! Почему на тебя кое-кто смотреть не хочет! Разве это барышня? Да это чудовище какое-то, сущий ужас!

Я злилась, а сама не могла удержать улыбку, слыша это «кое-кто». Потому что все это дело меня не задевает, оно остается снаружи, а я в эту минуту счастлива, что проникла в самую свою глубину, и там, в глубине, я совершенно спокойна и смотрю на все, будто это происходит не со мною, а с кем-то другим.

Пятница, 8 октября 1875 года

<…> Беспорядок в доме для меня сущее горе; разрозненная посуда, комнаты без мебели, дух запустения и убожества надрывают мне сердце!

Господи, сжалься надо мной и помоги со всем управиться.

Я совсем одна. Тете все безразлично: пускай рушится дом, засыхает сад… Я уж не говорю о мелочах. А меня именно эти мелкие упущения выводят из себя и озлобляют.

Когда все вокруг красиво, удобно, богато, я добрая, веселая и благодушная. А среди разора и запустения чувствую, что внутри у меня все пусто и разорено. Ласточка вьет гнездо, лев роет пещеру, почему же человек, венец творения, ничего не желает делать? <…>

Я глубоко и убежденно презираю род человеческий. Не жду от него ничего хорошего. Нигде нет того, чего ищут и на что надеются мечтатели, – нигде нет доброй и совершенной души. Добрые люди глупы, а умные либо хитры, либо слишком заняты своим умом, чтобы быть добрыми. К тому же во всех преобладает эгоизм. Попробуйте-ка найти доброго эгоиста.

Корысть, хитрость, интриги, зависть!! Счастливы те, кто наделен самолюбием: это благородная страсть; из тщеславия и из самолюбия люди хотят казаться хорошими хоть при посторонних, хоть иногда, и это лучше, чем вообще никогда. <…>

Если я и прикоснусь к жизненной пошлости, то лишь затем, чтобы подняться над ней, и я буду счастлива, потому что не стану принимать близко к сердцу всю чепуху, вокруг которой люди вьются, за которую лезут в драку, едят друг друга поедом и рвут на части, как голодные псы.

Точнее и не скажешь. Но куда мне подниматься?

И как? <…> Я воспаряю мысленно; всегда только мысленно, душа у меня сильная, я способна на великие деяния. Да что толку! Живу-то я в темном углу, и никто обо мне понятия не имеет! <…> Ах, знал бы кто-нибудь, чего мне стоит ожидание!

Но я люблю жизнь, люблю огорчения так же, как радости. Люблю Бога и этот мир со всеми его гадостями, и несмотря на все гадости, и, может быть, даже – за все эти гадости. <…>

На дворе еще очень хорошо, в воздухе тихо, луна ярко светит, деревья черны. Ницца прекрасна: вид из моего окна я не променяла бы на любой другой на свете. Погода хороша, но мне грустно, грустно, грустно. <…>

Почитаю еще немного, а потом пойду продолжать мой умственный роман.

Почему, когда что-нибудь говоришь, всегда преувеличиваешь? Мои мрачные размышления были бы справедливы, будь они чуть-чуть поспокойней; необузданность лишает их всякой естественности.

Бывают великие души, бывают прекрасные поступки и бывают благородные сердца, но все это проявляется под влиянием порывов и так редко, что распознать их трудно.

Скажут, быть может, что эти мои раздумья продиктованы досадой; да нет, поводы для досады у меня те же, что всегда, ничего особенного. Не ищите ничего, кроме того, что есть в моем дневнике, я добросовестна и не утаиваю ни единой мысли, ни единого сомнения.

Я воспроизвожу себя со всею точностью, на какую способен мой бедный разум. А если мне не поверят, если попытаются заглянуть за эти строки или между них – тем хуже: никто ничего не увидит, потому что там и нет ничего. <…>

Суббота, 9 октября 1875 года

В сущности, если бы я оказалась неудачницей, мне бы не было прощения, потому что права я или нет, но я считаю себя чем-то вроде эрцгерцогини; и если бы я родилась принцессой из династии Бурбонов, как мадам де Лонгвиль[31], если бы мне прислуживали графы, а в родстве и в друзьях у меня ходили короли; если бы с первых дней жизни я повсюду видела только склоненные головы, только усердных придворных, если бы я ступала по гербам и спала под королевскими балдахинами, если бы у меня была целая вереница предков, один славнее и надменнее другого; если бы у меня было все это – я и то бы, кажется, не могла быть высокомернее и заносчивее, чем теперь! <…>

Что может быть презреннее женщины, которая полюбила первая, особенно если ее не любят. Что может быть презреннее меня – если это случилось со мной?

О Господи, как я Тебе благодарна! Эти мысли, которые Ты мне посылаешь, удержат меня на правом пути и ни на мгновение не дадут отвести взгляд от сияющей звезды, к которой я иду!