Перпендикулярный мир - Владимир Орешкин

— Куда, куда прете?! — сказали нам.

— Стойте, мужики, — подоспел мой вчерашний знакомый. — Я их знаю… Это — девка из лагеря. А это — один чудик. Который напрашивается…

Нас обступили кругом, так что мы с Герой оказались в середине. Было их человек десять или пятнадцать. Все мужского пола, и в возрасте от двадцати лет и выше. У нескольких через плечо перекинуты автоматы, у остальных — на поясе, в коричневых кобурах — пистолеты. Одним словом, настоящая охрана. На боевом посту. С которой особенно не поспоришь.

— Мы — мирные люди, — сказал я, — и не желаем вам зла…

Охрана повеселела, — на самом деле, чудик.

— Мы хотим поговорить с батькой Трифоном. И идем к нему.

— Какой у тебя к нему вопрос? — спросили из толпы, окружавшей нас.

Потому что получалось уже небольшая толпа. Походили какие-то зеваки, уже не вооруженные.

— Хочу пожаловаться на поведение одного из его людей. Вот на его поведение, — и я показал пальцем на вчерашнего своего знакомого.

— Что он такого натворил, что ты пришел жаловаться на него самому батьке?

— Ничего, — сказал я. — Он приставал вот к этой девушке… Вчера, например.

— Приставал? — ахнул кто-то, будто бы большего проступка и придумать было невозможно. — Сыч, здесь говорят, ты вчера приставал к этой девушке.

Сыч вышел из толпы поближе к нам, стянул с головы картуз и покаянно сказал:

— Да… Попутал леший… Хотите, мужики, на колени перед ней встану… Ручку начну целовать, прощения просить.

— Давай, — согласились мужики.

— Я бы поцеловал, — продолжал свое выступление Сыч, — только не вижу, что… На ней же пробы ставить некуда, такая она вся испробованная…

Гера рванулась у меня в руке, но я ее удержал. Отступать было некуда, вокруг стояли одни сычи, могло получиться только хуже. Лучше получиться уже никак не могло.

— За такие слова — морду бьют, — сказал я.

— Морду? — сказал Сыч как-то посерьезней. — Морду, это по-нашему… Может, ты мне ее сейчас и набьешь?

По нему видно было, он в охране какой-то мелкий начальник. Десятник, или около того… В общем, бригадир.

— Сейчас и набью, — сказал я. — Если по-честному, а то вы, я вижу, хороши, только когда вас десять против одного. И с огнестрельным оружием.

Тут уж замолчали все. Затихли… Общая злоба поразила всех.

Объединяющая, лучше всего.

Но девочку они теперь не тронут, — только меня. Девочку они теперь ни за что не тронут, — поскольку проснулась их честь…

— Только ты староват немного, — сказал я, свысока взглянув на него. — Нет, совсем убогонький… Может, у вас кто-нибудь помоложе есть. Если по-честному?

— Я, я… — стал повторять Сыч. — Мужики, не троньте его, я сам.

И он начал принимать боксерскую стойку.

Я вспомнил, как уже однажды провел кулачный бой, и чем все это закончилось… Оставалась надежда, что убьют меня не до конца, а как прошлый раз. А я уж постараюсь выжить, если получится.

Если не пристрелят из жалости, чтобы не мучался…

Круг раздался побольше, чтобы было пространство для движений.

Сыч ждал, когда я приготовлюсь к сражению. Он бы с удовольствием отоварил меня чем-нибудь сразу, но проявлял нетерпеливое благородство, — на виду своих товарищей.

Весь он горел: пригнулся, расставил пошире ноги, согнул в локтях руки, и прищурился, как вчера. Но — не улыбался.

— Ну, Гера, прости, я хотел, как лучше, — шепнул я на ухо девушке.

Заглянул напоследок в ее глаза, — глаза у нее были обыкновенных размеров, и в них жила месть. Тайная, коварная вендетта, — удовлетворение которой наступает только с чьей-то смертью…

Пусть потешится, — это все же лучше, чем бесконечно всего бояться.

Я повернулся к Сычу. Боксерских стоек я не знал, — видел всякое по ящику, разные бои за звание чемпионов мира у профессионалов, как они там стоят. Но на их подготовку, я думаю, — ушли годы тренировок.

Посмотрел на Сыча, как он изготовился к первому удару, перенося тяжесть тела с одной ноги на другую, — и ударил первым… Потому что понимал, — второго шанса мне не представится.

Дотянулся до его щеки, смачно ее треснул, — и тут же отскочил назад, чтобы приготовится к его атаке.

Но Сыч в атаку не пошел. Он опустил руки и стал оглядываться по сторонам.

— Кто меня ударил? — спросил он у тех, кто стоял сзади.

На него смотрели недоуменно. Его братья по оружию.

— Кто меня ударил? — спросил он у тех, кто стоял слева от него. Потом повторил свой вопрос тем, кто стоял справа.

Никто ему не мог ответить ничего вразумительного.

Он притронулся к щеке, по которой я его треснул, и стал ее ощупывать. Потеряв ко мне всякий интерес.

Гера подошла, прижалась ко мне и обняла за талию. Запанибратски. Как своего закадычного дружка.

— Дядя Миша, — сказала она…

Тут в толпе возник непонятный шум. Она ожила и стала редеть.

Я увидел, — со стороны леса к нам приближается кавалькада всадников. Целый табун. И на каждой лошади кто-нибудь сидел.

Но посмотрел мельком. Поведение Сыча продолжало интересовать меня больше. Вдруг, это какой-то хитрый деревенский прием самообороны. И сейчас он кинется на меня с кулаками. И тогда пощады уже не будет.

Так и стоял, не сводя с него глаз, пока первые лошади не подъехали к нам, а толпа не рассеялась окончательно, — так что остался только Сыч, по-прежнему не отнимавший ладони от своей ненаглядной щеки, да трое, наверное, его самых близких сослуживцев. Ну и мы, с Герой, конечно.

— Какая очаровательная парочка! — услышали мы женский мягкий голос. — Дети, вы только посмотрите, это же вылитые пастух с пастушкой… Пастух, а пастух, — где ваши козочки?

Здоровенные лошади наехали на нас крупами, остановились и принялись фыркать, поводя головами. Дети на них были, — кроме двух дамочек в кокетливых шляпках с вуалями, — человек пять детей, поменьше и побольше, четыре мальчика и девочка, все в жокейской амуниции, в блестящих сапогах, белых рубашках с жабо, и тесных кепочках с небольшим козырьком.

Табун с их мужчинами подкатывал следом.

— Нет, — продолжала женщина, — какая милая пастушка!.. Какой милый пастушок! Глаз невозможно отвести.

— Вот, мама, а вы говорили, что мы не найдем.

— Конечно, такая удача…

К этому времени подъехали мужчины.

Опять мы оказались в кругу, теперь уже из лошадей, на которых восседали всадники.

— Как стоишь! — твердо, как-то по-особенному жестко прикрикнули на Сыча. — У тебя что, зубы болят?

— С лицом что-то, — чуть ли не жалобно отозвался мой противник. — Мне к врачу нужно.

— Так иди. Или ты ждешь, чтобы он сам к тебе явился?

Бочком-бочком Сыч со своими приятелями как-то незаметно испарились. Только что стояли невдалеке, и вот — их уже нет… Чудеса.

— Триша, — сказала женщина, — ты только взгляни, как нам повезло… Их отмыть немного, завить им волосы, приодеть… Представь, у пастушка в руках свирель, он на ней задумчиво играет, пастушка сидит у него в ногах и так же задумчиво слушает, а вокруг пасутся беленькие очаровательные козочки. Ты только представь!

— Вы, ребята, кто будете? — ласково спросил нас один из мужчин.

Гера никак не хотела меня отпускать, я чувствовал: она обмерла от страха. Опять превратившись в кусок мрамора.

— Девушку зовут Гера, — сказал я, предчувствуя удачу, насчет работы для нее, — она пионервожатая из лагеря. Дети уехали, — она осталась… Она учится в педагогическом институте в Александрове. До осени конвоев не будет… Я — дезертировал из армии, вернее, из военно-морского флота.

— Дезертир! — в один голос восхищенно воскликнули дети.

— Теперь возвращаюсь домой, — закончил я.

— И где твой дом? — спросили меня.

— В Москве.

— Далековато ты забрался, — сказали мне, после небольшой паузы. Каким-то другим тоном, словно бы жить в Москве, это какая-то медаль, сродни ордену почетного легиона… То есть, Москва была для них так далеко, что я тут же превратился чуть ли не в иностранца. — Как в армии оказался?

— С поезда сняли, — сказал я.

Вообще-то, отловили меня на станции, когда я стоял в очереди за хлебом и консервами, — но какая разница.

— Не с окрестной ли базы ты деру дал? — рассмеялся кто-то.

— Да. Позавчера, — согласился я. — Может, и с нее.

— У генералов совсем крыша поехала. Лупят друг друга по чем зря… Нам же лучше.

Тут уж раздался одобрительный смех мужчин. Это вам не пастух с пастушками. Настоящее мужское занятие, — там, где кровь и горе…

— У нас завтра праздник, — сказали нам, — не согласитесь ли вы принять участие в одной из сценок?

— Я не умею играть на свирели, — сказал я.

— Этого не нужно, — сказали мне, — мы пустим фонограмму.

У Трифона день рождения. Ему исполняется пятьдесят пять лет. Я видел его и разговаривал с ним. Это он предложил мне и Гере работу.