Я не сулю тебе рая - Анвер Гадеевич Бикчентаев

— Это тоже из кодекса Попугаева или на этот раз ты высказываешь самостоятельное суждение?

— Попугаев, по-моему, тоже не стал бы возражать против этого…

— Пожалуй, наш разговор становится интересным, — оживился Амантаев. — Итак, допустим: человек ничем не интересуется, нигде не работает, живет в свое удовольствие. Но есть-то он должен?

— Разумеется. Это, так сказать, закон природы.

— Выходит, что подобный тип хочет жить широко и беспечно, но не знает, где и как добыть средства на существование? Я тебе объясню — эти типы обычно живут за счет других. Вот какой идеал у тех, кто болтает об отсутствии у них идеала жизненного стимула, возвышенного стремления и даже естественного человеческого энтузиазма.

Меня, конечно, покоробил его резкий тон.

— Продолжай в таком же духе, — я криво усмехнулся. — Меня трудно обидеть. Но что касается предмета спора, я должен напомнить тебе: спартанцы, как это написано в книгах, честно презирали всякий труд, а нежелание работать они называли даже… любовью к свободе!

— Ты забыл, однако, что за спартанцев, ратующих за «любовь к свободе», трудились рабы! Когда за тебя сеют и жнут, то что же не пофилософствовать о «свободе»! Один человек, которого я очень уважаю, некто Виктор Гюго, говорил: «Праздность — самое тяжелое бремя…»

Я промолчал.

— Я не имел намерения тебя обидеть, — проговорил он, овладев собою. — Это отвлекло бы нас от основного предмета спора.

Но он уже успел вывести меня из равновесия. Во мне все бушевало.

— Хорошо же, на откровенность отвечу откровенностью, — начал я. — Если хочешь знать, ты… ты ратуешь за то, чтобы подтянуть всех людей под какой-то общепринятый средний стандарт. Не так ли? А представляешь себе, что получится, когда восторжествует общепринятый стандарт передового человека? Жизнь одинаково передовых, одинаково умных, одинаково правильных — это же предел всеобщей скуки! Что до меня, я не хочу жить в подобной казарме. Я за то, чтобы люди были разные. Подавай мне Оводов и Отелло, Байронов и Бальзаков со всеми их положительными и отрицательными чертами, со всем тем, что выделяет их из толпы.

— Но ты и за Корчагина, за Мересьева, за Гагарина?

— Разумеется. Но не за то, чтобы все были Корчагиными… Вот ты издеваешься над Попугаевым, а он, если разобраться, в чем-то Гамлет. Это же истина, что каждая эпоха знала своего Гамлета! Если бы это было не так, судьба Гамлета не волновала бы нас сейчас. Почему этот шекспировский образ до сих пор живет на сцене? Только потому, что в каждом из нас сидит какая-то частица Гамлета. У одних больше, у других меньше. Где-то я читал: «Только то вечно, что живет в душе людей…» Он умел смеяться заразительно.

— Я не знал до этой минуты, что генеалогическое древо ресторанных поэтов начинается с Гамлета! Это для меня откровение.

— Почему бы и нет? Худо-бедно, но все-таки я, кажется, сумел разъяснить свою мысль.

— Не совсем.

Я неопытен в теоретических спорах, быстро устаю. И какой толк в подобных дискуссиях? Только философы в спорах высекают искры, а я — не думающий человек. В конце концов какое мне дело до всех этих Гамлетов? Ничего общего у меня с ними нет. Я — парень простой в том смысле, что рядовой.

Амантаев откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу. Теперь всем своим видом он как бы говорил: «Ну что ж, мы нащупали тему для спора. Потешим себя, поспорим!»

— А ты бы попробовал со своей этой философией выступить в цехе, перед ребятами.

Я замолчал. Уже не рад был, что ввязался в дискуссию.

13

Но человек, влюбленный в свою нефтехимию, не дал мне увильнуть от разговора. Спокойным голосом он начал развивать свою мысль о страсти к жизни, о полной отдаче делу и о том, что первый долг каждого человека в нашей стране — ускорить приближение коммунистического будущего.

Тут я опять раскипятился:

— Если уж ты затеял со мной опор, так будь добр, ответь на следующий вопрос. Кто, по-твоему, ближе стоит к коммунизму: начальник цеха — опытный инженер, эрудированный человек с кандидатским званием, остроумный и начитанный, или молодой рабочий, только что окончивший ремесленное училище? У начальника цеха, образованного, культурного человека, свой коттедж, и собственный автомобиль, и собственная моторная лодка. Не думай, что я так прост, — понимаю, он получает по труду, кое-какую политграмоту я проходил. А тот парень — в нашей бригаде есть такой, даже не один — живет в общежитии, пользуется общей кухней, общей уборной, общим двором. Так вот ответь мне, кто из них ближе к коммунизму? Ведь близость или верность высоким идеалам не связана с пороками накопительства, с мещанским благополучием!

Амантаев напомнил мне, что сами по себе ни коттеджи, ни автомобили еще не могут помешать человеку жить честно и трудиться преданно.

Я уперся на своем.

— Что говорит теория о тех, кто вообще привязан к рублю и к даче?

— Ладно, отвечу, — сказал Амантаев. — Тебе не нужно объяснять, что ни талант, ни знания, ни должность сами по себе еще не предопределяют силу убеждения, нравственную чистоту, все то, что ты называешь «близостью к коммунизму». Быть может, именно твой товарищ, рабочий паренек, человек из общежития, будущий член бригады коммунистического труда, в данном конкретном случае ближе стоит к идеалам времени, чем иной начальник цеха или министр. В другом конкретном случае министр или директор может обладать более возвышенной душой, чем рабочий паренек. Все дело в человеке! Я уверен, что идолов-накопителей, хапунов-гобсеков ждет возмездие. Их, безусловно, труднее будет перевоспитывать.

Амантаев улыбался уголками глаз, но я чувствовал, что назревает буря, самая настоящая!

— Ты не надумал ли ненароком, что коммунизм — это что-то вроде общего одеяла? — неожиданно спросил он тихо, я бы даже сказал, вкрадчивым голосом. — Делай, мол, под ним что хочешь! Озоруй как можешь!

— Чего не было, того не было, — ответил я примирительным тоном, а сам сладко-пресладко зевнул, всем своим видом демонстрируя, что, пожалуй, время прекратить затянувшееся назидание.

Его, видно, не устроил такой ответ. Уставившись на меня своим невозмутимым взглядом, он спокойно ждал, что я скажу еще. И я сказал:

— Коммунизм — это, по-моему, что-то вроде земного рая. Трудись, если хочется, гуляй, если вздумается. Если не ошибаюсь, так и написано на скрижалях: трудись по возможности, получай по потребности. Верно? Одним словом, полнейшая свобода намечается. При устройстве райских порядков первым делом, очевидно, отменят критику на собраниях и в прессе. Критика — дело болезненное, не будут же люди в раю зря трепать друг другу нервы. Вторым делом ликвидируют начальство. Зачем же