Холодная весна в Провансе (сборник) - Дина Рубина

– И... она избавилась от ребенка?

– Зачем же? Чудную девку родила, зовут Сандрой... Ей сейчас уже лет десять...

– А что жена...

– ...В том-то и дело! Жива, жива и жива, хоть ты тресни! Прикована к постели. И он ухаживает за ней, как преданнейшая сиделка. Вырывается в Италию несколько раз в году – повидать дочь и Марию, – и конца этой истории не видно...

...На вокзале в Неаполе нас встречал водитель Паоло – его прислала Мария – с картонкой, на которой мы прочли наши имена.

И замелькали вдоль дороги указатели – Помпея, Везувий, Геркуланум... Моя подруга, неплохо знавшая итальянский, в силу своего общительного характера пыталась разговорить сумрачного молодого человека...

– Как там Мария? – спрашивала она. – Какие новости?

– Все хорошо, – отвечал Паоло.

– А Сандра? Здорова?

– Здорова, – отвечал он.

– А что там, вдали, – Везувий? – встревала я по-английски.

Он бросал взгляд налево, словно с утра, с тех пор, как он выехал за нами к поезду, на этой дороге могло появиться что-нибудь новенькое.

– Везувий, – отвечал он.

И справедливо: в те семьдесят евро, за которые он нанялся нас везти, не входила ознакомительная экскурсия по окрестностям. Мария, Сандра и Везувий на этом пути были уравнены в правах.

Вскоре дорога пошла вверх, закружила, взбираясь все выше, пока наконец слева, внизу не пыхнуло синим пламенем море, и мы практически уперлись в тупик над обрывом. Медленно протиснулись в ворота пансиона, проползли по зеленому, увитому виноградом двору и остановились перед высокой дверью под каменным портиком с выбитым на нем словом: «CONSOLAZIONE».

Мы расплатились с Паоло, а он расщедрился и помог втащить сумки внутрь помещения... Не знаю, как назвать его – лобби? вестибюль? – мне так не нравятся все эти гостиничные слова, они не имели никакого отношения к дому, в который мы попали! С порога перед нами открылась уютная зала, дальняя стена которой, с раздвижными стеклянными дверьми, выходила на террасу, обращенную к морю, зашторенному сейчас легкими занавесями. На огромном блеклом ковре расставлены были плетеные кресла, столы и диваны, стояли вазы по углам... В простых рамках на стенах висели черно-белые фотографии старого Сорренто, годов – судя по одежде и маркам машин – тридцатых-сороковых... Ничего здесь не было нового, угодного вкусам среднего туриста. Слева от входа, у стены, притулилась высокая стойка портье, со старой настольной лампой под стеклянным абажуром, – пустующая; впрочем, по зову нашего водителя из соседней двери быстро вышел молодой человек, чем-то похожий на Паоло, возможно, даже его брат, – и пока он записывал наши имена и выдавал ключи, один другому оживленно рассказывал, судя по жестам, – что-то автомобильное...

– А где же Мария? – спросила моя подруга.

– Она сегодня в Масса Лубренце по делам и вернется поздно, – ответил портье.

По широкой каменной лестнице, которая подошла бы скорее замку, чем скромной вилле, мы спустились на второй, если считать сверху вниз, этаж – дом вгрызался уступом в скалу. В нишах площадок гнездились мраморные скульптуры, словно укрытые от непогоды. Над каждой, как лампады, теплились светильники под желтыми абажурами с трогательной старушечьей бахромой.

Наша комната оказалась большой, квадратной, с поместительными кроватями, с высоким и усталым, как старый гренадер на покое, зеркальным шкафом, с потертыми креслами и у кроватей – двумя непарными, но великолепными, давно нечищенными бронзовыми лампами, явно начала прошлого столетия...

Дверь на балкон скрывалась за плотными бордовыми шторами, и когда я раздвинула их, весь широчайший блескучий залив размахнулся передо мной наотмашь, щедро, навеки... Никогда б уже я не смогла забыть этой картины.

Я ахнула и некоторое время стояла так, перед стеклянными дверьми, не отрывая взгляда от ровной дневной синевы моря, от всклокоченных гривок темно-зеленых пальм, от густых каракулей кактусов на чистом листе голубого неба, от лиловой пены бугенвиллий, сползающих по склону ущелья, от черных – на фоне сверкающего залива – веретен кипарисов... Наконец моя подруга распахнула дверь и мы вышли на балкон, где стояли пластиковый стол и два плетеных слегка рассохшихся кресла.

От вида, что открывался внизу и вокруг, невозможно было оторвать взгляда. Вилла сидела гнездом на вершине скалы, в углублении врезающегося в берег ущелья и, если перегнуться вниз, справа можно было увидеть крошечный лифт, божьей коровкой ползущий по крутизне обрыва среди кустов и деревьев к желто-серой кляксе пляжа. И широко вдаль негасимо сиял залив с кораблями, яхтами, лодками, плотами и прочими плавучими приспособлениями, при помощи которых человек удерживается на спине морского божества уже столько тысячелетий...

– Никуда отсюда не уйду, – сказала я. – Вот так и буду сидеть все два дня на этом балконе.

Моя подруга засмеялась и сказала:

– Уйдешь, уйдешь... Нас ждут еще Амальфи, Равелло. В какой ресторанчик в Равелло я поведу тебя обедать!... Смотри вниз, нет, правее, вон, напротив двух лодок – видишь дом у самой воды? Он тоже принадлежит Марии, как и эта вилла, – все дедово наследство... Много лет чуть не в развалинах лежал, а года два назад она его отстроила для себя, для дочки. Ну, и для Шимона, когда тот приезжает... Вон как черепица-то на солнце горит... Новенькая!...

– Как называется наша вилла, напомни?

– «CONSOLAZIONE»

– Какое-то громоздкое имя... Что оно означает?

– «Утешение»... Поэтично, правда? Там у деда случилась некая романтическая история. Надо у Марии подробности спросить...

Мы пообедали в ближайшей траттории, прошлись курортным бездельным шагом по торговой Корсо Италия до центральной площади Тассо, заглядывая по пути во все магазины, лавки и забегаловки, а потом до ночи, по моей скулящей просьбе, просидели-таки на балконе, следя за всеми изменениями лица залива, испещренного ноготками лодок, ежеминутно смаргивающего белые нити пенного следа от катеров и бережно пасущего два далеких парусника, истаявших наконец – между двумя огромными кипарисами на склоне ущелья – в направлении Капри, в совсем уже синих сумерках.

На другой день у нас была намечена грандиозная целодневная поездка... Моя подруга, со свойственной ей щедростью бывалой путешественницы, торопилась развернуть передо мною Амальфитанское побережье.

Но до завтрака уговорила меня искупаться в море. В кабинке лифта, с полотенцами на плечах, с пятидесятиметровой высоты мы медленно сползли к пляжу, подковой охватившему персональную маленькую бухту. Отсюда, если глядеть снизу вверх, поросшие зеленью скалы ущелья высились угрожающе прекрасно и даже оперно-величественно. Вилла «Утешение» на макушке одной из них казалась обломком корабля, заброшенного какой-то гигантской волной на нечеловеческую эту высоту.

Вероятно, летом здесь, внизу, все испещрено цветастыми тентами, а в заколоченном сейчас киоске торгуют напитками и бутербродами.

В нише каменного забора укрылась раскрашенная статуэтка святого, покровителя тех, кто в воде: монаха в коричневой рясе и черных митенках на руках, сцепленных в молящем жесте.

Вода оказалась слишком холодной для меня, свято верящей, что купаться в море при температуре воды ниже 30° по Цельсию – самоубийство. Я осталась сидеть на берегу, на расстеленном полотенце, перебирая серую и крапчатую гальку, раскапывая в ней отполированные волнами осколки синего и желтого бутылочного стекла, и, пока моя подруга бодро комментировала что-то из воды, поглядывала в холодную синь залива, чисто отрезанную светлым, почти белым сейчас, небом.

Вдруг кто-то окликнул мою подругу, та приветственно вскинула руки в воде. Я оглянулась. В полукруглом окне большого каменного, нависающего над водой, дома, – того, что вчера мы видели с высоты нашего балкона, – стояла и махала рукой светловолосая женщина в халате. Она скрылась в доме и вскоре вышла на деревянную, опоясывающую все строение, террасу, откуда по ступеням спустилась на пляж. Это и была Мария.

Она скинула халат, оказавшись в цельном черном купальнике, и, зайдя по пояс в воду, резко выкинув перед собой руки, бросилась вплавь. Там, в воде, они и обнялись с моей подругой, и минут пятнадцать, совершая круги одна вокруг другой, жадно болтали.

Наконец вышли на берег. Меня представили хозяйке пансиона.

Я с интересом рассматривала эту женщину, ожесточенно-весело растирающуюся полотенцем. Была во всей ее фигуре плавная мощь, как в морских конях, несущих раковину Нептуна. Узкое, очень подвижное лицо, тонкая талия и сильные полные бедра, выразительные, как могут быть выразительны только руки. И в диспропорции между плотной силой бедер и неожиданной хрупкостью тонких щиколоток тоже было что-то неуловимо морское. Так в больших розовых раковинах присутствует и строительная мощь кальция, и ломкость закругленных волною завитков.