Индийские письма - Николай Сербский

Что касается турок, могу сказать, что я их никогда не любил.

Ты описываешь мне злодеяния, которые они совершили над христианами на Балканах. Я этого не знал. Но знаю о злодеяниях, которые они совершали над единоверными им арабами, причем на протяжении веков. И я как араб по происхождению, а ныне индиец никогда не смогу им этого простить. Они просто вырвали знамя ислама из рук арабов, законных вестников ислама. И опозорили его. Аллах будет судить их по делам их.

Вчера вечером я поспорил с одним ходжой здесь, перед мечетью Акбара. Дело коснулось веры. И он стал укорять меня в том, что я защищаю индусов; затем, почему я ем и пью с индусами все, что едят и пьют они и что Коран запрещает. А я ответил ему словами какого‑то известного христианского мудреца: «Если вы и пепел едите, а милости к людям не имеете, ад будет вам вечным домом»[34].

Арджуна меня беспокоит. Смотри как хочешь. Знай, что если я могу чем‑нибудь помочь, то сделаю все безо всяких исключений. В остальном все да будет по кисмету. Даже свами{104} Пенгамбер[35], наш пророк, был бессилен против кисмета. Когда его войска гибли или жены умирали, он и себя утешал, и другим все объяснял одним–единственным словом — кисмет. Аллах акбар!{105}

Твой Халил

18

Феодосий Мангала пишет митрополиту Малабара

Помоги тебе Бог, старче митрополите.

Отвечай: «Бог тебе помог». И таким образом мы поприветствуем друг друга по–сербски. Так сербы всегда приветствуют друг друга, за исключением великих Христовых праздников. Это древний обычай сербский — старшие приветствуют младших, а младшие отвечают им. Я слышал, что таков был и древний индийский обычай.

Мы видели сербского священника, ехавшего верхом на коне. На ниве возле дороги народ жал пшеницу.

— Помоги вам Бог, братья, — крикнул священник.

— Бог тебе помог, — ответили все в один голос.

А если бы священник их не поприветствовал, то и они бы его тоже.

Возле меня сидел отец Каллистрат, замечательный монах со Святой Горы, один из наших проводников по Сербии. Вздохнул отец Каллистрат и сказал:

— Вот так среди народа. А наши господа приветствуют друг друга так: «Доброе утро» и «Добрый день». Что это за приветствие, в котором не звучит святое имя Божие? Здоровье{106} приходит к нам не от утра, или дня, или вечера, а от Бога. И еще: когда исходит из уст святое имя Божие, очищается воздух, освящается вся природа и разгоняются злые духи.

Я спросил его:

— А что говорят при расставании?

— «Идите с Богом!» и: «Оставайтесь с Богом!».

Доктор Ефим, индолог и второй наш провожатый, сердится на Каллистрата за то, что он критикует сербских господ. Доктор хотел бы выделить для нас все, что есть хорошего у сербов, и обойти молчанием плохое. Каллистрат, наоборот, замалчивает все хорошее и набрасывается на плохое.

— Зачем ты, отче Каллистрате, омрачаешь радость наших гостей? Почему ты не показываешь им то, что хорошо и красиво у сербов?

— Затем, доктор, что они и сами увидят, что хорошо и красиво у нас, но боюсь, не смогут увидеть наше зло и вернутся в свой дом с ложным представлением о сербах.

— Тогда давай, вытряхивай всю торбочку наших зол! — сказал недоброжелательно доктор.

— Хочу, хочу вытряхнуть, только не торбочку, а полный мешок. Разве это не плохо, что мужчины, даже старики, целуют руки молодым женщинам в знак приветствия? Откуда вы, сербские господа, переняли эту глупость? Древний и пристойный сербский обычай в том состоит, чтобы молодые целовали руки только старцам и старицам. Но новые реформаторы попрали этот пристойный народный обычай и завели одну глупость и соблазн. Ну разве не зло то, что сербские господа завели обычай, чтобы невеста приносила жениху приданое? У сербов тысячу лет был другой обычай: или свадьба без приданого с обеих сторон, или уж жених дарит подарки родителям девушки. Довольно того, что родители отдают ему, чужому, свою дочь, которую они годами растили и питали, омывали водой и слезами, и совсем хорошо было бы, если бы жених воздал им хоть золотом, хоть чем‑нибудь еще, как некое признание и утешение родителям. Но у нас дошло до какого‑то вопиющего разделения между народом и господами, до двух крайностей: приданое без любви и любовь без приданого.

Доктор Ефим замахал руками, будто отбиваясь от монаха:

— Довольно, довольно, — восклицал он.

— Как это «довольно», дорогой доктор? Я еще не почал торбочку, а не то что мешок наших зол. Скажи мне, что наши господа сделали с воскресеньем — днем, в который Христос воскрес из гроба? Разрешили всем пивным, винокурням, табачным киоскам, игорным домам в этот день работать без перерыва и законом запретили открывать хлебные лавки. Значит, в воскресенье нельзя продавать хлеб, а всякую отраву можно! Так этот священный день стал преимущественно днем отравы. И в то время как священники в воскресенье прославляют в церквях Воскресение Христа из гроба, наши господа и то нравственное убожество, что следует их примеру, погубляют свои души по пивным и игорным домам. Ну посмотрите, что эти безбожники сделали с нашими монастырями? Нарочно провели шоссейные и железные дороги рядом с величайшими сербскими святынями и этим сгубили и покой, и имение монастырское. Еще отняли у всех монастырей большую часть имущества, а вдобавок обложили их тяжкими налогами и податями. Между тем, даже турки не облагали налогами монастыри, так же, как и свои вакуфы{107}. Но турки все же азиатский народ, а это значит — народ с сильной верой в Бога, в то время как сербские господа — ученики безбожной и выжившей из ума Европы. Опустошили, ограбили и обременили наши монастыри так, что в наши дни мало кто решается пойти в монахи. Одним словом, погубили наше монашество – главный столп правой и истинной Церкви Христовой. Да взыщет с них Бог!

— Хватит, хватит! — завопил доктор Ефим. — Господа, прошу вас, не слушайте его. Он преувеличивает; это не так. Почему ты не расскажешь им, отче Каллистрате, как монах, о величественности Дечан, о красоте Грачаницы, о…

— Они сами видели эти величественные постройки. Не нужно говорить им об этом. Если б я мог сказать им о величии нашей души и нашего характера, что должны соответствовать красоте этих зданий, воздвигнутых ради души и характера, а не ради суеты! Но не могу. Я святогорец с наистрожайшей заповедью говорить правду, а вы, мирские люди, во все привносите политику, то есть смешиваете истину с неистиной.

Тогда все мы, трое индийцев, стали просить Каллистрата завязать свою торбочку, чтобы хоть сколько‑нибудь спасти доброе расположение двух других наших провожатых. Разумеется, в душе мы одобряли его искренность.

Народ, который умеет себя критиковать и так немилосердно разоблачает себя, не может погибнуть. Ничего нет более симпатичного, чем когда какой‑нибудь человек или народ свободно исповедует свои грехи. Но у разных народов разное воспитание. Например, в то время как англичане непрестанно унижают и критикуют себя, американцы тяжело переносят даже малейшую критику.

Я бы поставил в пример и нашим верующим в Малабаре искреннюю позицию этого удивительного святогорского монаха. Каллистрат стал мил нам, как родной брат. И не только мне как крещеному человеку, но и Пандиту Шанкаре и Раме Сисодии.

Мир тебе и благодать от Господа нашего и Спаса, как тебе, так и всей нашей верующей братии в Малабаре.

Покорный и преданный тебе

Феодосий Мангала

19

Ануширвана пишет из Бомбея своему отцу Пандиту Гаури Шанкаре

Желаю тебе сотни счастий от сотен индийских богов и аватар[36]. А над всеми счастьями желаю тебе одно, которое я разделил бы с тобой и которое не отдал бы за все прочие счастья, — это чтобы нам как можно скорее увидеться здесь, в Индии.

Мама писала тебе, что мы были в Аллахабаде и что мы здесь пережили. Для меня все, что мы видели, было в новинку. Я был просто в экстазе, когда видел миллионы свечей, горящих и плывущих по Гангу, и знаешь, они все качались на волнах, одна другой кланялись и так уплывали по реке. Действительно ли, папа, этого нет в Европе? Да не может и быть там этого, когда там нет такой реки, как Ганг. Недавно я слушал одного бхикшу на улице, здесь в Бомбее, как он говорил о джайнизме[37] {108}. И он сказал, что живые души есть не только у людей, животных и растений, но и у ветра, и у воды, и у стен, и у песка, и у каждой твари{109}. Я этого раньше не слышал, но знаешь, я убедился в этом на Ганге. Я почувствовал, что Ганг живой и в нем живет какой‑то живой дух; и может быть, не один, а многие и многие духи.

Здесь, в Бомбее, я открыл для себя много невиданных вещей. Наш хозяин Шри Сомадева водил меня однажды на фарсийское кладбище[38] {110}. Там высокие–высокие сооружения. На них много–много орлов, кречетов и других хищных птиц. Персы не хоронят мертвых в земле и не сжигают их, как мы, индусы, а относят их к этим высоким сооружениям и просто кладут на землю. Гробовщики, которые относят мертвое тело на кладбище, как только положат его на землю, вынуждены быстро бежать оттуда, потому что хищные птицы налетают огромными стаями и тотчас поедают мясо мертвеца и обгладывают кости. Как это страшно! Ой, не хотел бы я, чтобы мое тело ели орлы.