Месть авторитета - Аркадий Карасик

На прикроватной тумбочке — груда снеди. Чего здесь только нет! Золотые кругляши апельсинов громоздятся рядом с кокетливыми заграничными коробочками, винегрет в детской кастрюльке соседствует с россыпью яблок, бананы обнимают палку копченной колбасы.

По нашим временам, вернее ценам, — изобилие!

Фарид глотает голодную слюну, торопится выйти из палаты. Я уже знаю — у парня в Москве нет ни друзей, ни родственников, носить передачи некому… К тому же он тоскует — Мариам сегодня отдыхает после дежурства…

Но все же азербайджанец для меня — загадка. И не только потому, что имеет судимость. Человек, отсидевший в следственном изоляторе, а потом — на зоне, обязательно должен носить отпечаток пережитого. Пусть маленький, едва заметный, в поведении, в отношениях с окружающими, в разговоре, в жестах.

Фарид начисто лишен подобных «отпечатков»… Или умело скрывает их?…

Гена лежит, обложенный подушками, и млеет. Ему покойно и хорошо. Куряка и «такелажник», излив на безногого весь запас ехидных словечек и садистских пожеланий, утихли. Жена, склонившись к его изголовью, что-то нашептывает. Он, смежив бледные веки, слушает и улыбается.

— Вербилин, на перевязку!

Приглашение расплескивает по телу колючую боль. Не хочется не только подниматься, — поворачиваться. То ли еще предстоит, когда хирург примется ковыряться в опухшем бедре, прочищая и смазывая загнивший шов…

И все же нужно идти.

— Фарид, отвези Гену в перевязочную!

Всех в палате — по фамилиям, безногого и азербайджанца — по именам. Заслужили. Один — веселым нравом, услужливостью, второй — беспросветным несчастьем. Кроме того, Гена — ветеран отделения. Пролежишь на больничной койке столько, сколько пролежал он, заслужишь право на дружескую фамильярность.

Лично я не хочу ни многонедельных мучений, ни величаний по имени! В который уже раз кляну себя за слабоволие. Коля Гошев просто поймал меня на крючок. Вполне возможно, что никакого вора в законе в отделении не существует, он — обычная уловка, придуманная для того, чтобы заставить отставного генерала лечиться в больнице.

13

Из перевязочной почти выползаю. Боль от развороченного шва переползла в грудь, голову, руки. Единственное желание — поскорей добраться до постели, уткнуться носом в подушку и забыться.

Гену еще обрабатывают. Фарид, в ожидании подопечного, сидит на каталке, и что-то мурлычет на родном языке. Настроение у него, похоже — на четверку. Особенно веселиться нет причин — Мариам отдыхает, но и грустить не стоит — не позволяет характер.

Из женской палаты, соседствующей с перевязочной, выходят трое мужчин. В центре — рослый толстяк в распахнутом пиджаке, из-под которого выглядывает арбузоподобный живот. Прилизанные волосы, очки-колеса, аккуратные с проседью усики.

Слева и справа от толстяка — двое «накачанных» ребят в джинсовых костюмах. Взгляды настороженные, правые руки — в карманах. Телохранители. Впрочем, ничего криминального в этом нет. В наше время ни один бизнесмен не выходит из офиса без «прикрытия». Ибо отстреливают наших нуворишей с завидным постоянством и жестокостью.

— Фарид? Здорово, дружан!

Я осторожно присел на кушетку рядом с перевязочной. Поглаживаю разболевшееся бедро, заодно наблюдаю за встречей. Вижу — Фарид бледнеет, сильные руки подрагивают.

— Чего молчишь? Или не узнаешь? Могу напомнить…

Телохранители, остановившись поодаль, внимательно оглядывают проходящих мимо больных и врачей. Служба у них такая — всегда начеку. Толстяк стоит рядом с Фаридом, облокотившись одной рукой на стену.

— Узнал… Здравствуй…

— Молодец, что не забываешь… Кстати, дело к тебе…

Заговорил на непонятном языке, видимо, азербайджанском. Фарид ответил. Спокойная поначалу беседа постепенно накалилась, но собеседники не кричали — говорили напряженным полушепотом, жестикулируя и горячась.

На прощание толстяк бросил короткую фразу на русском языке. Нечто вроде: помни, не сделаешь — пожалеешь!

Троица в прежнем порядке проследовала к лифту. В открывшуюся кабину первым вошел охранник. Второй прикрывал босса сзади. Потом вошли и они.

В коридоре, кажется, посвежело, стало легче дышать. Но отступившая было боль, снова вцепилась в бедро.

Фарид уже не мурлычет, улыбки на лице — как не бывало, голова опущена на грудь.

— Что случилось?

— Ничего, батя… Вот повстречал старого знакомого… С матерью плохо, совсем плохо…

Сразу видно — врет. Разговор шел не о матери, о чем-то другом, более опасном для парня. В голове у меня застряла многозначительная фраза толстяка: «Не узнаешь? Могу напомнить…»

Что напомнить? Когда они с Фаридом виделись раньше? Может быть, на зоне?… «Не сделаешь — пожалеешь…» Что должен сделать Фарид?

Сейчас расспрашивать не стоит — парень слишком взволнован, он ни за что не отступит от выдумки о болезни матери.

Оставляю Фарида ожидать Гену, а сам медленно плетусь по коридору… Медленно — не то слово, тащусь улиткой, волоча за собой боль и отчаянье. На приветствия встречных больных, с которыми успел познакомиться, не отвечаю. Они понимают — человек после перевязки не в себе. Соболезнующе кивая, проходят мимо.

14

У входа в ординаторскую — начальник отделения, плотный мужик в очках. Как и у лечащего врача, лицо покрыто веснушками. Только у Вадима Васильевича веснушки сбежались к носу, оставив щеки «незасеянными», а у Федора Ивановича даже уши в крапинках.

Неужели медицинский персонал отделения подбирался по принципу «веснушчатости»?

Рядом с начальником отделения — Генина супруга. Используя время, пока мужа распинают на перевязке, спокойно беседует, улыбается. Скорей всего, речь идёт о состоянии здоровья Гены.

Придраться не к чему — обычная забота о болящем супруге.

За один бросок преодолеть расстояние от перевязочной до палаты сил явно недостаточно. Пришлось сделать вынужденный «привал» на кушетке. В коридоре их две: одна — возле перевязочной, вторая — у ординаторской. Поставлены они для таких бедолаг, как я.

Сижу, поглаживаю больное место, будто ребенка, прикорнувшего на коленях. Машинально вслушиваюсь в неторопливую беседу. В уши так и крадутся округлые, неторопливые фразы врача и заискивающие, убеждающие — женщины.

— Через пяток дней выпишем вашего мужа. Больница ему уже не нужна: улучшения не ожидается, ухудшение маловероятно. Если вдруг понадобится наша помощь — звоните. И поверьте моему опыту, Гене дома будет намного лучше. Здесь, в больничных условиях, слишком велики психологические нагрузки…

Убедительно говорит Федор Иванович, знает свое дело. Действительно, дома — значительно лучше. Ощущал это на собственной шкуре. Если бы не обманный ход Кольки Гошева, никому не удалось бы заманить меня в стонущую на все лады палату.

Дама, видимо, думает по-другому. Таинственно склоняется к начальнику отделения, будто готовится поведать тому некую важнейшую тайну…

Кажется, я знаю ее содержание. Не зря Генина супруга, разговаривая с врачом, подозрительно посматривает на меня. И старается говорить как можно тише.

Все правильно. Подобные вещи громко не выдают — стыдно. Их вручают собеседнику, как фальшивые банкноты, рассчитывая на его дурость и наивность.

— Я с вами не согласна, — мурлычет она, подальше спрятав острые коготки. — При любых психологических нагрузках Гене в больнице очень хорошо. За последнюю неделю он просто расцвел… А что дома? Станет общаться с коллегами по бывшей своей работе — естественно, расстроится. Соседи по лестничной площадке — простые работяги, далеко не интеллигенты, от них можно всего ожидать… Сами понимаете, люди бывают разные. Одни посочувствуют, другие позлословят… Подобные стрессы потяжелей больничных нагрузок…

Доктор соглашается. По крайней мере, внешне. На самом деле, нежелательные общения с хамами могут иметь для больного человека непредсказуемые последствия… Но под защитой супруги их, этих последствий, можно не бояться. В то же время в палате…

Мне понятно трудное положение веснушчатого лекаря, сравнимое разве с состоянием беззащитного кролика, атакуемого злющей собакой… Правда, миловидная женщина на собаку вовсе не походит, но в любой момент может оскалить зубы и выпустить когти.

— И потом, рассудите сами, что я стану делать дома с инвалидом, — расправляет коготки дамочка. — Его нужно купать, кормить чуть ли не с ложечки, водить, простите, в туалет… Не водить — носить на руках… Разве мне это под силу?… А у меня еще и ответственная, трудная работа. Научно-исследовательский институт — не завод и не ферма. Он требует полной отдачи, поглощает уйму времени…

Начальник отделения излучает максимальную доброжелательность и внимание. Интересно, как он реагирует на доводы женщины внутренне? Ведь они, эти доводы, напоминают капли яда, впрыскиваемые под кожу нормального человека. Ибо в каждом слове Гениной супруги — коварство и фальшь, нацеленные на то, чтобы любыми способами избавиться от мужа-калеки. Пусть на месяц, два, полтора… За это время, деятельная красавица обязательно отыщет пути для продления выпрошенного срока. Или для переселения мужа в какой-нибудь пансионат…