Кот Шрёдингера - Антон Ботев

Я бы уплыл, но, к сожалению, так и не научился как следует плавать, когда мы жили с Вовой в Ульме. Вова — тот плавал, как рыба, а я плавал довольно плохо. Поэтому положение казалось безвыходным. По пирсу ходит пустоглазый чекист, я привязан к этому же пирсу, и только темнота спасает меня; даже справься я с вооруженным чекистом и доберись до леса, там ждут меня сливки местного общества, по какой-то причине желающие убить.

Спасение пришло проницательный читатель уже, вероятно, догадался откуда. Рядом с собой я услышал плеск весел и шепот с сильным кавказским акцентом: Владимир, хватайся за лодку. Я схватился за подошедшую посудину, в которой сидел Эдик, попытался в нее забраться, она стала раскачиваться, и я, решив, что в этот раз безопасность, пожалуй, важнее комфорта, просто отдался воле гребца, пассивно держась за корму. Выловленный башмак я не бросил и положил внутрь анкерочика. Успешно и незаметно отплыв подальше, Эдик помог мне влезть внутрь и довез до берега. Там мы незаметно подошли к автобусу, который стоял в отдалении от избушки; Эдик открыл дверцу водителя, завел двигатель и с шипением открыл переднюю дверь. Чекист на пирсе услышал шум и бросился к автобусу, паля с обоих стволов. Автобус взревел, уже не соблюдая никакой конспирации; я еле успел запрыгнуть внутрь, и мы помчались по дороге, и сзади нас выбегали сливки общества и стреляли по автобусу. Пригнись, да, дурак, что ли, яростно сказал Эдик; пулями разбило несколько стекол, точнее, сделало еще несколько дырок в дополнение к уже имеющимся. Мы скакали по плохой карельской дороге, а стрелки остались позади. От холодной воды я замерз, и Эдик включил печку. Мы оторвались и ехали уже аккуратно, огибая ухабы.

Каким-то фраппированным или удивленным он не выглядел. По пути он объяснил мне, что ничего удивительного не произошло: эти ребята часто напиваются на рыбалке, и тогда происходит разное. Бывают и жертвы. Это они пошутили так, объяснил Эдик. Вот увидишь, в понедельник будут с тобой говорить как будто ничего не произошло, скорее всего, будешь еще вечно «Лас-Вегасе» бесплатно кушать. Что-то типа инициации, понял я, но на всякий случай спросил: нас не задержат тут гаишники? главный мент же может им позвонить. Не мент, а уважаемый начальник РОВД, довольно резко ответил мне Эдик, а дозвониться не дозвонятся, там связи нет совсем. Несмотря на его уверения, мне было страшно, и зуб на зуб не попадал уже не от холода, а, скорее, от ужаса. Видя все это, добрый человек Эдик сказал, довезя меня до Питкяранты: можешь пока у меня переночевать, переоденешься.

От этого у меня, конечно, подскочило сердце. Я буду ночевать в одном доме с Ильмой! Еще больше оно подскочило, когда Эдик, привезя меня, сдал вместе с пойманной рыбой молчаливой жене и, ничего мне не сказав, развернувшись, ушел. А куда это Эдик ушел, спросил я. Возвращать автобус, и на рыбалку, ответила Ильма. Остальные же там остались, как они возвращаться будут? Несмотря на уверения Эдика, мне хотелось как можно скорее выбраться с территории, контролируемой Евграфом Николаевичем. Мне, наверно, в гостиницу, сказал я, вещи собрать. Она, увидев, что я испуган, не стала меня разубеждать, только мудро сказала, что в гостинице меня, если что, будут разыскивать в первую очередь. Как отсюда можно уехать! Взмолился я. Ильма только рассмеялась, накрывая на стол, и я ей поверил. Перестал пытаться как можно скорее убежать, решил так: если это и есть моя последняя ночь, то пускай я ее проведу как мужчина, наедине с прекраснейшей женщиной в моей жизни.

Но увы, не наедине. Ильма вела себя в высшей степени корректно и отстраненно, не давая мне поводов сократить дистанцию. Я поел, выпил вина, успокоился, переоделся, мне было постелено в гостиной, и я лежал, сытый, немного пьяный, в тепле и холе. К сожалению, Ильма не оказала мне ВООБЩЕ никаких знаков внимания и ушла спать в свою комнату. Что мне было делать? Я лежал на кровати и обдумывал ситуацию. Надо понимать мое психологическое состояние: я прощался с жизнью и хотел сделать хоть раз что-то героическое, и рядом лежала — как я понимал — женщина всей моей жизни. Лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и пожалеть, повторял я себе свой студенческий девиз, стараясь накрутить себя, и этот девиз стучал у меня в висках. Так я довел себя до того, что, с колотящимся сердцем, встал и на цыпочках пошел в комнату, где она спала — то, что она спала, было понятно по ровному дыханию, доносившемуся с кровати. Я стоял в коридоре и заглядывал в ее комнату, и не видел ничего, пока глаза не привыкли к темноте. Я почти уже решился что-то сделать, как на меня наткнулся ее сын! Он, видимо, шел вслепую по коридору в туалет — и мне пришлось сделать вид, что я иду по коридору из туалета. Кто там, сказал ее сын, не открывая глаз, иди к лешему, сказал я с досадой, закрывая за собой дверь. Ситуация предстала передо мной в истинном свете — все это было так смешно, глупо и опасно к тому же, — что я лег на кровать, несколько раз взорвался и т. д., и больше оттуда уже не выходил.

Надо еще рассказать, что за башмак я поймал, и описать его дальнейшие приключения. Это был не просто так башмак, это был важный башмак, на левую ногу. Рассмотрев наутро при свете дня, я поразился его сходству с берцем, который носил Вова. Ботинок этот был чем-то наполнен, но чем, я сказать не могу: чем-то. Что-то, что шевелилось, устойчивое, как гироскоп, и такое же упрямое. Стоило поставить этот ботинок на землю, он поднимался как юла, второе сравнение, как член, причем это всегда происходило так незаметно, что я ни разу не видел момента подъема — а только начальное и конечное состояния. Как будто он (ботинок) надувался каким-то газом, как надувается газом резиновая перчатка, которую ставят на бутыль при изготовлении браги. И еще — от него несло ужасным запахом. Я замотал ботинок в пакет, чтоб меньше пахло, но пованивало все равно прилично. Поэтому я с утра как можно раньше вышел из дома, чтоб не доставлять добрым хозяевам лишних неприятных ощущений, в первую очередь обонятельных. Его сходство с башмаком Вовы будоражило меня, тем более учитывая, что Вова пропал. Поэтому я решил так: что бы то ни было, а теоретически Вова мог добраться до Питкяранты и утонуть здесь. Так не похоронить ли этот ботинок, вполне могший остаться от Вовы, на местном кладбище? По всем мыслимым христианским обычаям. В городе было три церкви, лютеранская (на улице Калинина), пятидесятников (на Пионерской) и православная на Горького, и первым делом я, конечно, пошел в православную. Мы ведь русские, с нами Бог. Батюшки не было, а был какой-то его ученик, может, стажер, как они там называются. Впрочем, если ваше дело касается богословских вопросов, а не исповеди, сказал этот умник, вы можете говорить со мной так же, как с ним, я буду кормиться с прихода после отца ***. Услышав мою просьбу, он удивился и попросил показать содержимое мешка. Зажимая нос, он констатировал очевидное: башбак. Ну да, башмак, я так и говорил, сказал я. Закдойте скодее, сказал батюшка, и, вновь обретя возможность дышать свежим воздухом, набросился на меня с упреками, дескать, нечего приносить в храм божий экую мерзость смердящую, никто не будет хоронить башмак, башмак это ваше частное дело, выройте яму и похороните сами, башмак это не человек, ведь это не человек, а башмак, вы бы еще котенка попросили похоронить, в общем, выйдите из храма, это я не буду хоронить, это богохульство, не буду и все, спрашивать тоже богохульство, выйдите, молодой человек, Ибрагим, подойди сюда, пожалуйста. Конец прямой речи умника. Подошел здоровый дворник таджик Ибрагим, и я, не дожидаясь рукоприкладства, ушел. Я позже вернусь, сказал я, когда батюшка будет? Это как вам будет угодно, сказал стажер, не удостаивая ответом по существу. В лютеранской церкви был тот же результат, только премилый священник в очочках соблаговолил мне объяснить, что хоронять одну ногу нельзя, потому что в ней, в единственной ноге, очевидным образом не могла содержаться душа; вы бы еще котенка стали хоронить, высказал он мне то же самое соображение, чрезвычайно, видно, распространенное среди местного духовенства. Таким образом, к пятидесятнику я пришел подготовленным, и стал спрашивать: верно ли, что душа неделима, как атом? Верно ли, что человек без ноги все же обладает душой? он обладает душой целой или пропорциональной его телосложению? в таком случае, какая часть души содержится в ноге? А какая часть ноги содержится в душе? Те же вопросы в случае отсутствия двух ног вместо одной. Те же вопросы в случае отсутствия двух ног и одной руки. Те же вопросы в случае отсутствия всего перечисленного и еще одной руки. Те же вопросы в случае отсутствия головы. А можно ли хоронить человека без головы, если у него не было души? В таком случае, когда считается, что в человеке нет души? если душа исчезает одновременно с разумом, разве нельзя считать, что душа и разум суть одно? Пятидесятник вспылил и выгнал меня самостоятельно (а мужик он был дюжий), но это все равно: я и так понял, что ботинок мой хоронить они не будут. На обратном пути снова зашел в храм Вознесения Господня; наглый стажер, торжествуя, подозвал настоящего батюшку. Я увидел его и чуть не упал от удивления: этим настоящим батюшкой был не кто иной, как местный педераст, мастер педикюра, постоянный участник попоек у Евграфа Николаевича, а заодно и главврач местной больницы, которого я не упоминал (главврача) единственно из уважения к его профессии, чтобы не трепать название благородной профессии, а также в надежде, что он облагоразумится, и помимо того с тайной мыслью, быть может, впоследствии удивить читателя, как в случае с Вовой/Эдиком. Ну что, читатель, ты удивился? Да и сам я удивился будь здоров, особенно заметив и Евграфа Николаевича, выглядывающего из-за плеча у своего друга. Они дружески со мной поздоровались и провели в комнатку при церкви, ласково попеняв мне на то, что я вчера так рано ушел. Казалось, они не помнили о прискорбном инциденте. Да и я не мог долго сердиться на них. В комнатке у священника все дышало покоем, наводило на благостные размышления, было убрано и мирно, казалось, сам Бог положил на нее свою длань и т. д. Батюшка сразу лишил меня надежд, сказав, что богословскими вопросами занимается его стажер (и указал на подлого подпопка), так что обращаться нужно к нему. Недопопок торжествующе улыбался. Так что разговор перешел на темы светские, и я обещал Евграфу Николаевичу (и всем присутствующим) прием. Было заметно, насколько ласковее отчего-то снова стал ко мне Евграф Николаевич. Я отношу это к тому, что он чуть не убил меня вчера, а теперь ему стыдно. Чтобы окончательно замять инцидент, я сказал, что собираюсь устроить бал, только немного надо освоиться, и, может, съездить в экспедицию. Евграф Николаевич прямо расцвел и запАх, изо всех его щелей покатился вдруг елей, — а может, миро или еще какая-нибудь смазка. Он снова стал зазывать меня в «Лас-Вегас», а, кроме того, в клуб, закрытый обычно для посторонних, сказал, что Ильма очень интересовалась, приду я или нет, у меня бесконечный кредит и т. п. Я поспешил, разумеется, откланяться. Батюшка, видя такое дело, на прощание сказал, что хотя, к сожалению, он и не может исполнить обряд над ногой, зато может молиться за упокой души моего друга, и это тоже будет бесплатно и т. д. Расстались мы совершенными друзьями, все трое не разлей вода.