Князь С. Н. Трубецкой (Воспоминания сестры) - Ольга Трубецкая

Открытие научного студенческого Общества было, действительно, праздником для С. Н. Речь его, сказанная с искренним душевным подъемом, передала его настроение толпе и зажгла массу: сотни студентов ответили ему горячими рукоплесканиями (А. И. Анисимов в своей статье «Кн. С. Н. Трубецкой и студенчество» приводит эту речь полностью по стенограмме. См. «Вопросы философии и психологии», 1906 г., кн. 1.).

«Мне неоднократно приходилось, — пишет Н. В. Давыдов в своих воспоминаниях, — присутствовать при словесных выступлениях С. Н. в совершенно различных по личному составу собраниях, и быть свидетелем производимого им на слушателей впечатления, склонявшего принципиальных противников его к уступкам и даже принятию полностью его мнений.

Особенно рельефно сказывалась эта свойственная С. Н. сила на студенческих собраниях и, между прочим, им же организованного студенческого Историко-филологического Общества. В то время (1902–1904) „политические течения“ проникли в академическую жизнь и, возбуждая университетскую молодежь, вызывали с ее стороны радикальные выступления, протесты и всевозможные нападки, даже на бюро Историко-филологического Общества, в сущности, вызываемые только охватившим студенчество возбуждением, потребностью протеста, во что бы то ни стало. Во главе бюро стоял основатель Общества, Трубецкой, а, следовательно, протесты направлялись и против него. Но стоило только Трубецкому выступить на заседании Общества с речью и увещанием, и протесты и нападки падали сами собой, и нападавшие в числе других бурно аплодировали и приветствовали слова С. Н., так как они всегда были искренни, убедительны и будили в сердцах молодых слушателей и оппонентов лишь благородные чувства».

Н. В. Давыдов верно отмечает, что — практичность обыденная, сказывающаяся в умелом устройстве личных дел материальных и карьерных, не была свойственна С. Н., но он обладал совершенно иной практичностью, проявлявшейся в его общественной деятельности. Он умел на этом поприще достигать положительных результатов, умел объединять людей разных взглядов и направлять их деятельность к одной общей цели: он был удачный организатор и умел, будучи идеалистом чистой воды, идти к осуществлению задуманного благого дела на известные компромиссы именно в той степени, при которой они не грозили искажением заложенных в дело принципов. Громадную помощь в этом отношении оказывала С. Н. его обаятельность и убеждение лиц, к которым он обращался, и целых общественных групп в его искренности, уме и благородстве мыслей. С. Н. убеждал и побеждал слушателей своими выступлениями и речами, хотя красноречием он не обладал. Речь его не отличалась ни красотой выражений и образов, ни плавностью, но в ней звучала глубокая убежденность, вера в дело, за которое он ратовал, неотразимая логика и та особенная духовная сила, неподдающаяся учету, неуловимая, зависящая от особой талантливости, но властно покоряющая слушателей.

Успех общества превзошел все ожидания. Вскоре после своего основания оно разбилось на многочисленные секции, где занятия шли вплоть до волнений 1905 г. Не только радостью, счастьем сияло лицо С. Н., когда на секционных собраниях ученики его и другие студенты выступали с научными рефератами, когда между ними завязывался горячий научный спор, поднимались интересные прения, и на почве академической науки воочию зарождалась органическая связь и известная близость между преподавателями и слушателями. Эта эпоха, предшествовавшая потрясениям 1905 г., была полна интереса и, казалось, обещала направить течение академической жизни в надлежащее русло. (См. прилож. 19).

Осенью 1903 г., перед самым отъездом заграницу, С. Н. с делегацией студентов от Историко-филологического Общества посетил приехавшего в Москву Б. Н. Чичерина, избранного почетным председателем Общества. Больной, разбитый параличом, он заплетающимся, слабым языком ответил на приветствие, сказанное ему студентом Херасковым от лица делегации, как старейшему представителю и борцу за академическую свободу. С. Н. рассказывал нам после, что он рад был, что студенты не расслышали речи Бориса Николаевича, смысл которой был весьма воинственный…

С. Н. считал себя почему-то плохим педагогом. Он, по-видимому, не отдавал себе отчета в том, как он умел подчас действовать на своих слушателей. Вспоминаю, как однажды В. О. Ключевский, обедавший у нас, полушутя полусерьезно обратился к супруге С. Н., Прасковье Владимировне:

— Хочу вам пожаловаться на вашего мужа… Он не рассказывает вам, что он делает на женских курсах?..

— Нет. А что?..

— Да — так нельзя обращаться с молодыми барышнями!.. И вы, Сергей Николаевич, пожалуйста, примите это серьезно к сведению. У меня есть курсистка, родственница, — я за нее отвечаю. Так, намедни она вернулась домой, — я думал — разбаливается… надела платок, а сама вся дрожит, как в лихорадке. Поймите! От внутреннего озноба дрожит. Вы ее потрясли совсем, до основания потрясли! В ней целый переворот какой-то совершается. Не знаю, что мне с ней делать!.. Вы серьезно не знаете, что вы творите! Так — нельзя! оторвал Василий Осипович, откидываясь на спинку стула.

А брат, смущенный и красный, молча улыбался, вертя свою тарелку.

Что сразу подкупало в нем, как студентов, так и курсисток, это простота и дружелюбный тон его обращения с ними. Они чувствовали и видели в нем искренно расположенного к ним человека, руководителя и друга.

«Несмотря на всю разницу положения, возраста и познаний, — говорил один из его учеников, Б. Фохт, — С. Н. в своем обращении с нами всегда умел оставаться для нас как бы старшим товарищем. Уже с первого момента его появления на кафедре в университете между ним и нами завязывались совсем своеобразные, задушевные отношения. Происходило это от того, что в самом его существе было что-то молодое, светлое, располагающее к доверию, а первые слова его вступительной лекции тотчас же усиливали это прекрасное впечатление: в них он с особенным проникновенным чувством говорил об университете, о его великом просветительном значении, о науке и тех отношениях взаимного уважения, в которые, по его убеждению, мы должны были стремиться вступить с нашими преподавателями. В простых и ясных, но в то же время чрезвычайно убедительных выражениях призывал он нас любить науку и университет, несмотря на многие стеснительные условия его внутренней жизни. Хорошо сознавая существенные недостатки нашего академического строя, он, тем не менее, с большим воодушевлением приветствовал наше вступление в Московский университет, говорил о важности этого момента в нашей жизни и характеризовал его, как освобождение от гнетущих условий, в которых мы находились в средней школе. Здесь он особенно оживлялся и с глубоким возмущением и скорбью разоблачал перед нами все мрачные стороны и вред нашего гимназического преподавания: он делился с нами своими собственными воспоминаниями о времени своего пребывания в гимназии, говорил, как самому ему по выходе из этого „почтенного заведения“ пришлось всему переучиваться.