51 рассказ - Лорд Дансени

«Но они говорят, не правда ли», сказал коричневый, «что его города вредны, и что он там становится больным и не может бегать больше, и что с ним происходит то же, что и с нами, когда мы растем слишком сильно, и трава становится горькой на вкус в дождливую погоду, и наш молодняк болеет и умирает».

«Кто говорит это?» отозвался черный.

«Голубь», ответил коричневый. «Он возвратился весь грязный. И Заяц однажды бывал на краю городов.

Он говорит то же самое. Человек слишком болен, чтобы преследовать его. Он думает, что Человек умрет, и его злой друг Собака с ним. Собака, она умрет. Эта противная Собака. Она умрет также, грязный товарищ!»

«Голубь и Заяц!» сказал черный. «Мы не потеряем делателя борозды».

«Кто сказал тебе, что он не умрет?» спросил его коричневый друг.

«Кто сказал мне! Мое семейство и его семейство поняли друг друга в незапамятные времена. Мы знаем, что безумия уничтожат друг друга и что каждый может выжить в эту пору, и я говорю, что делатель борозды не умрет».

«Он умрет».

«Каркай».

А Человек сказал в сердце своем: «Только еще одно изобретение. Я только хочу еще кое-что сделать с бензином, а затем я все это брошу и вернусь в леса».

Салат из омара

Я взбирался по опасной внешней стороне Дворца Колквонхомброс. Где-то далеко подо мной, так далеко, что только в спокойных сумерках и ясном воздухе тех стран я и мог их едва различить, виднелись скалистые вершины гор.

Я был не на зубцах стенах и не на краю террасы, а на самой плоской поверхности стены, и мог отыскать точку опоры только там, где валуны соединялись друг с другом.

Если бы я был бос, все кончилось бы мгновенно, но хотя я был в ночной рубашке, на ногах оказались крепкие кожаные ботинки, и их края так или иначе удерживались в узких трещинах. Мои пальцы и запястья болели.

Если б было возможно остановиться на мгновение, я бы соблазнился, чтобы на секунду взглянуть на пугающие пики гор там в сумерках, и это, должно быть, привело бы к фатальным последствиям.

То, что все происходящее было сном – несущественно. Мы падали во сне и прежде, но известно, что если в одном из тех падений ты коснешься земли – ты умрешь: я смотрел на угрожающие вершины и прекрасно знал, что падение, которого я боялся, должно иметь именно такой финал. И я продолжал карабкаться по стене.

Странно, какие различные ощущения могут вызывать различные валуны – все блестят под одним и тем же белым светом и каждый избран, чтобы подходить к остальным, фаворитами древних королей – когда ваша жизнь зависит от граней каждого, которого Вы касаетесь. Эти грани казались странно различными. Было бесполезно преодолевать ужас перед одним, поскольку следующий потребует держаться совершенно иначе или принесет совершенно иную смерть.

Некоторые грани были слишком остры, чтобы держаться за них, а некоторые слишком ровно входили в стену, те, за которые было легче держаться, крошились куда скорее прочих; каждая скала несла свой особый ужас; и кроме того, были враги, которые следовали позади меня.

И наконец я достиг выбоины, давным-давно созданной землетрясением, молнией или войной: мне придется спуститься на тысячу футов, чтобы обойти ее, и они настигнут меня, пока я делаю это, ибо какие-то мохнатые обезьяны, которых я пока еще не упомянул, твари, которые имели тигриные зубы и были рождены и разводились на той стене, преследовали меня весь вечер. В любом случае я не мог уйти дальше, и при этом я не знал, что сделает король, по чьей стене я поднимался. Пришло время упасть и покончить с этим или остановиться и подождать этих обезьян.

И затем я вспомнил про булавку, отброшенную небрежно с вечернего галстука давным-давно, в другом мире, тем, кто породил эту блестящую стену, и лежащую теперь, если жестокий случай не вмешался, на комоде у моей кровати.

Обезьяны были очень близко, и они спешили, поскольку знали, что мои пальцы скользят; и жестокие пики этих адских гор казались мне безопаснее обезьяньих лап.

Я потянулся с отчаянным усилием туда, где на комоде лежала булавка. Я искал наощупь. И я нашел ее! Я вонзил ее в свою руку. Спасен!

Возвращение изгнанников

Старик с молотком и одноглазый человек с копьем стояли у обочины, беседуя, когда я взошел на холм.

«Все не так, хотя они и не спросили нас», сказал тот, что с молотком.

«Не более двадцати знают об этом», заметил другой.

«Двадцать раз по двадцать», сказал первый.

«После всех этих лет», произнес одноглазый человек с копьем. «После всех этих лет… Мы можем вернуться».

«O, конечно, мы можем», сказал другой.

Их одежда была слишком стара даже для чернорабочих, мужчина с молотком носил кожаный передник, усеянный пятнами и заплатами, а их руки казались покрытыми дубленой кожей. Но независимо от того, кем они были, они были англичанами, и их было приятно увидеть после всех машин, которые окружали меня в тот день и везли в своих салонах представителей разных сомнительных наций.

Когда они увидели меня, тот, что с молотком, коснулся своей засаленной кепки.

«Можем ли мы осмелиться, сэр», сказал он, «спросить путь к Стоунхенджу?»

«Мы никогда не дойдем», пробормотал другой печально.

«Не более двадцати знают, но…» Я сам ехал туда на велосипеде, чтобы взглянуть, так что я указал дорогу и сразу уехал, поскольку было что-то крайне раболепное в них обоих, и я не стремился разделить их компанию. По несчастным выражениям их лиц можно было представить, что их преследовали или презирали много лет, я предположил, что, вероятно, они долго находились на каторжных работах.

Когда я приехал в Стоунхендж, то увидел целую толпу людей, стоявших среди камней. Они спросили меня с некоторой торжественностью, жду ли я кого-то, и когда я сказал «Нет», они не заговаривали со мной больше. Три мили назад я покинул странных стариков, но я недолго пробыл в каменном круге, когда они появились, широко шагая по дороге. Когда их заметили, все люди сняли шляпы и действовали очень странно; я увидел, что они подвели козла к старому камню алтаря. И два старика подошли с их молотом и копьем и начали извиняться печально за смелость, которую они проявили, вернувшись сюда, и все люди стали на колени на траве перед ними. И затем, еще стоя на коленях, они зарезали козла на алтаре, и когда два старика увидели это, они подошли поближе с извинениями и нетерпеливо принюхались к крови. И сначала это сделало их счастливыми. Но скоро тот, что был с копьем, начал жаловаться. «Так принято у людей», стенал он. «Так принято у людей». И эти двадцать человек начали смотреть тревожно друг на друга, и стенание одноглазого продолжалось тем же слезным голосом, и внезапно они все взглянули на меня. Я не знаю, кем были эти два старика и что они сделали, но есть моменты, когда явственно наступает время уходить, и я оставил их там и тогда. И как только я подбежал к моему велосипеду, то услышал жалобный голос старика с молотком, извиняющегося за то, то позволил себе возвратиться в Стоунхендж.