Генка Пыжов — первый житель Братска - Николай Печерский

Я быстро написал, как шумит Падун, заманчиво синеет тайга, а затем принялся за Комара. Вначале надо описать его наружность — рот, нос, волосы, веснушки. Плохо, что Комар рыжий. Эти рыжие веснушчатые мальчишки почти в каждой книжке встречаются. Прочитает Люська дневник и скажет: «Абсолютная неправда. Генка для смеха выдумал». Попробуй доказывай потом Люське. Ведь рыжих людей на свете не так и много. Я, например, знаю только двух — Комара и Люську. Да и то Люська утверждает, что она не рыжая, а блондинка.

С веснушками Комара я справился легко. Нос тоже описывать недолго. Нос как нос — немного конопатый, вздернутый. В общем, портрет Комара занял минут пять или десять. Значительно труднее было писать о вечной Дружбе. Вот если бы Комар вытащил меня из проруби или вынес на руках из горящего дома, тогда дело другое. Садись и пиши о ледяной воде, едких клубах дыма и зловещем пламени. К сожалению, ничего этого не было.

«А что, если присочинить какой-нибудь подвиг?» — подумал я и украдкой посмотрел в ту сторону, где сидел Комар.

То, что я увидел, мгновенно отбило у меня охоту писать о пожарах и ледяной воде. Пока я описывал наружность Комара и думал о вечной дружбе, Комар собрал свои кисточки и тихо, точно кошка, крался вдоль берега. С каждой минутой мой вероломный товарищ уходил от меня все дальше и дальше.

— Комар! — крикнул я. — Комар!

Комар остановился, испуганно оглянулся и вдруг помчался вперед, сверкая пятками.

Глава двенадцатая

ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СЛАВА? ПОСЛЕДНЯЯ ССОРА. ГЕННАДИЙ ПЫЖОВ УЕЗЖАЕТ В МОСКВУ…

Давно уже я не писал ничего в своей тетрадке. Писать было не о чем. Падун, тайга, Пурсей… Обо всем этом я рассказал раньше. Скучно, тоскливо, тяжело. За время ссоры произошла только одна история, но и она не много заняла страниц в моей тетради.

Я вышел из дому и увидел на берегу Ангары толпу людей. Они смотрели из-под ладоней на Падун и о чем-то оживленно разговаривали. «Может, утонул кто-нибудь?» — подумал я и побежал к реке.

— Что тут такое? — спросил я у рабочего в толстых брезентовых штанах и резиновых сапогах.

— А вот, гляди, — сказал рабочий и указал рукой в сторону Падуна.

Среди камней, зарываясь носом в крутые волны, мчалась большая черная баржа. На корме, вцепившись руками в перекладину руля, стоял лоцман. Баржа то исчезала из глаз, то вновь взлетала на волну. Но самое страшное было еще впереди. Баржа должна была проскочить узкие ворота, образовавшиеся в зубчатой каменной гряде. Все замерло на берегу. Было только слышно, как тяжело дышит у меня за спиной рабочий в резиновых сапогах и звенит на песчаной отмели бессильная волна. Мне казалось, будто в эти минуты я стоял рядом со старым лоцманом. Ветер хлестал в лицо, студеная ангарская волна сбивала с ног, валила на мокрую, скользкую палубу. Наверно, так же, как и я, думали и остальные. Каждый мысленно был с отважным лоцманом и говорил ему ласковые, ободряющие слова:

«Держись крепче, бесстрашный человек. Наша возьмет!»

Баржа с цементом проскочила ворота. Лоцман положил руль направо и повел ее наискосок, к Пурсею. Все замахали руками, начали бросать вверх фуражки и кричать «ура». Я тоже не удержался и закричал так, что все зажали уши и оглянулись.

Дома я решил рассказать лоцману о своих планах. Я поставил перед героем чугунок с картошкой, налил чашку чая, размешал сахар и сказал:

— Знаете что? Я решил написать на Пурсее вашу фамилию.

Лоцман перестал есть и недовольно посмотрел на меня.

— Хватит, однако, того, что о Степке пишете, — сказал он. —Мимо забора пройти стыдно.

— Так я ж вам не о заборе говорю. Я говорю: напишу вашу фамилию на Пурсее, рядом с капитаном и механиками.

Лоцман покачал головой. Возле глаз собрались тонкие морщинки, как будто бы он смотрел в солнечную даль и видел что-то очень хорошее и приятное.

— И на Пурсее писать нечего, — сказал он. — Выдумал, однако!

— Почему не надо? — возразил я. — Капитан Королев и механик Черепанов написали, а вы не хотите. Видели,как на берегу руками размахивали и кричали «ура»?

— За «ура», однако, спасибо, а писать не след, — настаивал лоцман.

— Но ведь Королев…

— Ты о Королеве не говори, знаю. Добрый моряк. Сам с ним через Падун переправлялся.

Признаться, такой новости я не ожидал.

— А почему вашей фамилии рядом с Королевым не написали? Забыли?

— Однако, не забыли. Десять душ нас на «Орле» плавало. Разве всех запишешь? И места не хватит.

По-моему, лоцман заблуждался. Если послушать его, так не нужны ни слова, ни геройство, ни памятники… Я сказал лоцману, что он ошибается и у меня об этом совершенно иное мнение. Лоцман улыбнулся и покачал головой:

— Чудной ты, однако, человек! Возьми войну. Сто полков идет в атаку. Тыщи людей бьют врага, не щадя живота своего. Разве ж обо всех напишешь? Скажут: «Отличились войска генерала такого-то». Вот всем и приятно.

— А слава как? Одному генералу?

— Почему одному генералу? Найдут, однако, кто лучше всех сражался. Кому орден пожалуют, кому медаль, а кому и просто: «Спасибо, товарищи солдаты, за службу!» А солдаты стоят в строю, смотрят на красное знамя и отвечают все как один человек: «Служим Советскому Союзу!» Большей чести, чем служить своему отечеству, и быть не может.

Лоцман доел картошку, разгладил двумя руками волосы и спросил:

— А где это Степка?

— Не знаю. Я за ним не хожу.

— Поссорились, однако?

— Мы не поссорились. Просто мы друг друга не понимаем…

Лоцман покачал головой и участливо сказал:

— Эх, Генка, Генка! Тяжело тебе будет жить на свете. Трудный ты человек.

Он сел к окну и начал рассматривать на свет прохудившуюся сеть. Разговор был окончен. Я повернулся и вышел из избы.

Куда теперь идти? К кому? Никто не хочет понять меня. Что плохого в том, что мальчишка пишет дневник? По-моему, надо помочь, поддержать, а не запугивать вениками и презрительно кричать: «Писатель!»

Долго я бродил по берегу Ангары наедине со своими мыслями.

«А что, если пойти к ребятам и начистоту поговорить с ними?» — подумал я.

Нет, пожалуй, говорить не стоит. Ни к чему хорошему это не приведет. Степка хмуро посмотрит на меня и скажет: «Ну что, писатель, взялся наконец за ум?» Может быть, просто прийти и посмотреть, что они там делают? Если у них осталась еще капля совести, они поймут свою ошибку.

Под сосновой горой стояли один возле другого три больших деревянных дома. Вокруг топорщились вывороченные из земли пеньки, валялись свежие сосновые щепки. Два первых дома были совсем готовы, а третий стоял еще без крыши. Возле этого дома я увидел отца. В руках у него весело сверкал топор, рубаха взмокла и прилипла к спине, волосы растрепались и торчали во все стороны как им вздумается. «Странно, что отец работает как рядовой плотник, — подумал я. — Зачем же его назначили бригадиром? Ведь бригадир — это начальник…»

Но где же все-таки Степка, Комар, Таня и Маня?

Я подошел ближе и стал присматриваться и прислушиваться. Ждал я недолго. Дверь в одном из домов открылась, и на пороге появилась девчонка в коротеньком ярком платье и с мокрой тряпкой в руках. Она испуганно посмотрела на меня, как на дикаря с необитаемого острова, и убежала. Была это Таня или Маня, я не знал, но встреча не предвещала ничего хорошего.

Я постоял немного у дома, подумал и распахнул дверь. Все мои противники были здесь. Посреди комнаты, сталкиваясь лбами, ползали на четвереньках Степка и Комар, вокруг стояли лужи мутной воды. Таня и Маня протирали тряпками забрызганные известью окна.

Никто не обратил внимания на мой приход. Ребята усердно работали тряпками и молчали. Такое поведение сразу же нарушило мои планы. Как же можно выяснить наши отношения, если противники молчали, как будто бы набрали в рот воды? Впрочем, если я захочу, тоже могу молчать хоть целую неделю.

Я оперся о дверной косяк и стал смотреть на своих бывших товарищей. (Жаль, что они не видели этого страшного, испепеляющего взгляда.) Скоро, однако, мне надоело таращить глаза. «Взглядами этих упрямцев не проймешь, — решил я. — Надо искать иной выход. Хотите или нет, но я заставлю вас заговорить!» Недолго думая я поддел носком ботинка горку опилок и швырнул их на середину комнаты. Я добился своего. Степка поднялся, бросил тряпку под ноги и сердито спросил:

— Чо тебе, однако, надо?

— Ничо не надо, — съязвил я. — Захочу и буду стоять. Дом не ты строил, а мой отец.

Степка даже побелел от злости. Он отставил в сторону ногу и начал медленно подвертывать рукав на рубашке. Но рукопашной у нас не вышло. Девчонка в ярком платье — Таня или Маня, я не знаю — вдруг соскочила с подоконника и вцепилась в Степкину уже отведенную для боя руку.

— Не надо, Степа! — вскрикнула она. — Не бей!

Степка опустил руку. Таня или Маня прошмыгнула

мимо меня и выскочила за дверь. Я понял, в чем дело. Таня или Маня побежала ябедничать Аркадию. Ну что ж, я не боюсь. Давно уже пора поговорить с этим Аркадием.