Полное собрание сочинений. Том 38. - Л. Н. Толстой

В таком положении находится огромное большинство всех достаточных классов христианского мира и в особенности в России. Большинство людей тех классов, которые, как революционеры, так и правительственные люди, хотят и думают руководить народом, ни во что не верят, не признают никакого иного понимания смысла жизни, кроме грубого, животного эгоизма или тщеславия. Разница между теми и другими только в том, что революционеры признают свое неверие, даже хвастаются им, правительственные же деятели хвастаются тем, что верят в то, во что уже нельзя верить.

Это-то отсутствие всякой какой бы то ни было веры как в людях, борющихся с правительством, так и в людях, составляющих правительство, проявляется в самых разнообразных явлениях и в особенности резко теперь в отношении нашего русского интеллигентного общества к смертной казни.

В Думе члены выступают против смертной казни, но выступают они против нее не во имя каких-либо религиозно-нравственных основ, а только потому, что казнь противна прогрессу, что в передовых странах она все меньше и меньше применяется, и потому, что отрицание смертной казни есть сильный козырь против враждебных партий. Казалось бы, самый простой, естественный и неотразимый довод против смертной казни был бы довод религиозный, о том, что смертная казнь несовместима с тем христианством, которого исповедниками признают себя защитники казни. Но либералы не могут воспользоваться этим доводом, во первых потому, что они сами не признают никакой религии и всякую религию считают остатком невежества и суеверия, во вторых потому, что они смутно чувствуют, что настоящее христианство должно отрицать всякое насилие. Необходимость же насилия — хотя и для противуположных целей — они признают так же, как и их противники. Противники же их, считающие себя религиозными людьми, т.-е. исповедующими мнимо-христианскую религию, исправленную и духовными, и гражданскими толкователями в роде Г-на С—на, считают смертную казнь до такой степени необходимым условием христианской жизни, что избавление людей от смерти, казалось бы обязательное для всякого человека, могущего совершить это избавление, представляется таким людям каким-то особенным подвигом. Так, в то время, когда я дописывал эту статью, в газетах появилось известие о том, что русский царь, как он выразился, «даровал жизнь» этим приговоренным 32 человекам. И известие это о том, что человек, который, имея возможность спасти от смерти тысячи людей, приговоренных к казни, в продолжение нескольких лет не делал этого, и только теперь, по ужасу перед приговором за раз тридцати двух людей, сделал это по отношению одной сотой тех, которые были убиты по его желанию «или с его согласия, известие это вызвало среди людей, называющих себя христианами, не ужас и отвращение к этому несчастному, заблудшему человеку, а величайшие восхваления и восторги.

Да, главное бедствие наше не в деспотизме, не в ничтожности и жестокости и глупости людей, стоящих во власти, не в озлобленности революционеров, не в бедности народа, а в одном: в отсутствии религии у одних и в притворстве или самообмане других.

Одни, либералы, революционеры, воображают, что люди могут жить без религии и что у них нет религии, тогда как у них есть очень односторонняя, мелкая и ограниченная, неопределенная — чтобы не сказать глупая, религия, которую они называют наукой. Другие же, правительственные люди, охранители, воображают, что у них есть религия, тогда как у них нет никакой, а есть только тот церковный обман, который нужен им только для того, чтобы не потерять свою власть над обманутым народом.

Ты, консерватор, предписываешь казни, участвуешь в них, оправдываешь их, потому что ты озабочен благом общества. То же говоришь и ты, революционер, устраивая свои взрывы, убийства, экспроприации. Но ведь вы оба ошибаетесь и только обманываете людей и часто самих себя. Ведь, во-первых, излюбленное тобою устройство жизни не может быть несомненно истинным (так же уверены другие); во-вторых, никогда не осуществляется то устройство, которое хотят установить люди, а совершается большей частью совершенно противоположное, в третьих, всякое насилие, а потому и то, которое вы считаете себя в праве употреблять, никак не содействует, а, напротив, всегда противодействует всякому благоустройству, и в четвертых, главное, ваше призвание в этой жизни, которая всякую минуту может прекратиться, никак не может быть ни в том, чтобы удержать существующее устройство, ни в том, чтобы установить то или другое общественное устройство, а может быть только в исполнении своих человеческих обязанностей перед Богом или перед своей совестью, если вы не признаете Бога.

И ты, человек, всякую минуту могущий умереть, не находишь ни его лучшего, как то, чтобы употребить твою жизнь на то, чтобы посредством насилий, убийств осуществлять или поддерживать излюбленное тобою общественное устройство, которое для твоей души, для исполнения твоего истинного назначения жизни совершенно не нужно.

И потому, кто бы ты ни был: царь, террорист, палач, лидер какой-либо партии, солдат, профессор, кто бы ты ни был, вопрос для тебя только один: какие твои обязанности главнее и какими для каких ты должен пожертвовать: обязанностями ли члена государства, народа, революционной партии, или обязанностями человека, члена всего настоящего, прошедшего и будущего человечества? Свойственно ли тебе, разумному существу, человеку, с злобой, раздражением и часто отчаянием употреблять твою, всякий час могущую исчезнуть, жизнь на дела насилия и убийства, во имя предполагаемого тобой наилучшего устройства, или, напротив, независимо от всякой заботы, о том или другом устройстве, ставя выше всего свое человеческое достоинство, употреблять свои силы на согласные с твоей совестью дела добра и любви, которые сейчас, вполне удовлетворяя тебя, вместе с тем неизбежно приближают и все человечество не к тому фантастическому благу людей, которое каждый определяет по-своему, а к тому несомненному, хотя и неясному нам по своей форме благу, к которому не переставая стремится человечество?

Да, положение теперешнего христианского человечества ужасно. Одно утешение то, что оно так ужасно, что не может дольше продолжаться. Не могут же люди не признать наконец ту вечную, хотя и смутно, но всегда сознаваемую каждым человеком истину о том, что людям свойственно жить не насилием, не угрозами, не убийствами, а любовью, и, сознав эту истину, не могут же не изменить сообразно ей свою деятельность. Изменение же деятельности само собой, хотя мы и не знаем как, изменит и устройство жизни людей. Да, люди не могут не сделать этого! Не могут потому, что жизнь можно изменить по сознаваемой истине, истину же нельзя изменить по той форме жизни, которая нам нравится. Тем более нельзя, что люди христианского мира уже несколько столетий пытаются делать это, и все попытки такого извращения истины и продолжения прежней жизни ведут только к все бòльшим и бòльшим бедствиям и к все бòльшему и бòльшему уяснению истины.

2 Янв. 1909.

[НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА.]

Нет худа без добра. Так есть и сторона добрая в тех ужасных преступлениях всех законов, божеских и человеческих, в тех убийствах, которые не переставая и все учащаясь совершаются под названием смертных казней людьми, именуемыми правительством. Добрая сторона в том, что перед каждым человеком прямо и бесповоротно поставлен вопрос: во что он верит: в Бога или хотя совесть человеческую или в государство и во все то, что будет предписано во имя его? Ужасно сказать, большинство того, что называется высшими сословиями, признает обязательным подчинение закона Бога, требований совести «закону» государства и его требованиям. Как ни усиленно и, страшно сказать, успешно идет развращение так называемых низших сословий, на них одна надежда. Нельзя верить, чтобы русский простой, безграмотный, необразованный, т. е. неиспорченный народ променял Бога на государство, Евангелие на свод законов и статьи: Не убий и Люби врагов, на статьи 1, 129, или еще какие таких то отделов. Пора народу опомниться, и народ опоминается.

Лев Толстой.

Ясная Поляна.

6 Февраля 1909 г.

————

[О ГОГОЛЕ.]

Гоголь — огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум.

Отдается он своему таланту — и выходят прекрасные литературные произведения, как «Старосветские помещики», первая часть «Мертвых Душ», «Ревизор» и в особенности — верх совершенства в своем роде — «Коляска». Отдается своему сердцу и религиозному чувству — и выходят в его письмах, как в письме «О значении болезней», «О том, что такое слово» и во многих и многих других, трогательные, часто глубокие и поучительные мысли. Но как только хочет он писать художественные произведения на нравственно-религиозные темы или придать уже написанным произведениям несвойственный им нравственно-религиозный поучительный смысл, выходит ужасная, отвратительная чепуха, как это проявляется во второй части «Мертвых Душ», в заключительной сцене к «Ревизору» и во многих письмах.