Ha горных уступах - Казимеж Тетмайер

— Куда?

— К Тиховерховью. Повидаться там кой с кем надо.

Глаза его хитро блеснули из-под ресниц. Поглядела на него Кристка: два ножа за поясом и пистолет.

— Э! — подумала она. — Да это разбойник!..

И сразу какое-то удивление и какой-то восторг наполнили ей сердце.

— А когда будешь возвращаться?

— Да так через недельку, иль дней через пять. Тут будешь пасти?

— Тут!

— А как тебя зовут?

— Кристка. А тебя?

— Ян. Поцелуешь?

Кристка сильно покраснела и опустила голову на грудь, потом улыбнулась и взглянула исподлобья.

— Поцелуешь?

Она тихо шепнула: «Поцелую!»

И Ясек обнял ее и поцеловал; сразу какая-то томность разлилась у нее по жилам.

А когда он пошел от нее к лесу, под гору, стройный, высокий, в белой блестящей чухе, с длинным пером на шляпе, отливавшим на ветру, что-то захватило у нее в груди и она бросила ему во весь голос:

Жаль тебя мне, жаль тебя мне, мил-сердечный друг.Не забуду, не забудуникогда тебя.

А он ей ответил уже из лесу:

Не плачь, красотка, хоть на разбой иду,Помолися Богу, к тебе навек приду…

И долго еще слышалась из лесу его песня — уходила все дальше, все тише становилась, пока не замолкла, не растаяла в глуши лесного мрака. Так и ушел он от нее куда-то в поседевшие от инея Татры — в мороз, в пустыню, в страшное одиночество осени — веселый, распевая песни, румяный, одетый, как в праздник, — с блестящим оружием, с блестящим поясом.

Вокруг Кристки все смолкло.

В знойный польский полдень шла Кристка под Волошином в сосновый лес, что рос на горах. Издали доносились медные колокольчики овец.

Шла Кристка и пела.

Ты, венок мой девичий, с головы слетел, —Тонешь в быстрой реченьке  и потонешь в ней…

— А я не жалею, — думает она в душе и поет.

Гей, вы добры молодцы, Бога вы побойтесь:Вы венок мой девичий из реки достаньте…

— Как же, достанут! Чортовы дети! — говорит она вполголоса.

Прислушалась она минуту… вдали изредка тихо звенели колокольчики. И запела жалобно:

Яна очи синиямне одна отрада, —Яна ручки белыеработать не рады.

— И зачем ему? Мало ль серебра в моравских городах да в лавках?..

Эх, Боже! А блестело ж его перышко, блестело, как мы с ним первый раз на пастбище повстречались. Скоро уж три года тому будет, осенью…

Люби, добрый молодец, как любил меня.Hа других и издали и глядеть не смей!

— Уж дала бы я им! Ведьмы чортовы! Тут и смерть вам!

Она топнула ногой, а потом опять запела от сладкой, безмерной тоски:

Приходи же, молодец, иль приснись ты мне,Не могу, сердечный другъпозабыть тебя…

— Где же он? Господи, Господи!.. Где же он? Сегодня он должен быть у шалашей…

А из за горы, за скалами, в лесу, где овцы пасутся по утрам, послышался резкий мужской голос Яська:

Распеваю песни, хоть, как сокол, гол,Ведь поют же птички, что бедней меня…

— Ясек! Ясь! — крикнула Кристка и, протянув руки, побежала под гору к скалам. А он, распевая, высокий, стройный, гордый собой, рослый вышел из соснового леса, — белый и блестящий с ног до головы.

— Ясек, Ясек мой! — шептала, запыхавшись, Кристка, бросаясь ему на шею. — Милый мой! Золотой!

— Как здоровье? — ответил Ясек. — Голоден я! Есть там что-нибудь поесть в шалаше?

Августовский вечер, тихий, безлунный, звездный. Под Волошином лес колышется мерными волнами; шумят сосны в стороне, словно их заворожили.

Взглянешь вверх: звезды на соснах, на ветках, как золотистые ночные бабочки, которых прогнали на эту землю из какого-то золотистого мира. Взглянешь выше с лесных полянок: звезды на скалах, словно горы заворожены и зацвели драгоценными камнями.

Идет Кристка лесом и заламывает руки.

Льются у нее слезы из глаз, и растрепанные косы упали у нее из под платка на плечи; идет и заламывает руки.

А когда сердце стало разрываться от боли, у нее что-то прорвалось в груди, словно плотина от речного разлива, и полилась оттуда жалобная песня. Зазвенел ее голос:

Сердце мое плачет, сердце разорвется,Яська ожидаю, жду его напрасно…Сердце мое плачет, чуть не замирает,Красота моя напрасно погибает…

И неслося эхо. Кристка не знала, откуда берутся у нее эти слова, которых она никогда не слыхала. Села на камне, закрыла руками лицо и заплакала. А потом, когда у нее снова грудь стала чуть не разрываться, оттуда вырвался голос:

Не буду я, не буду постель широко стлать,Не буду я напрасно Яська ожидать.Сено на постели слезами б оросилось,Счастье б, что отняли у меня, приснилось.Отнятое счастье если б мне бы приснилось,Я не дожила бы до утра, до свету…

Эхо неслось по лесу. Встала Кристка и пошла за ним. А в груди у нее поднялись ненависть и гнев, и запела она на весь лес:

Если бы я знала, что буду так страдать,Я просила б Бога дать тебе пропасть;Чтобы черти ночью путь перебежали,Чтоб вороны в поле труп твой исклевали!Если бы я знала, что изменишь мне,Я сама веревку свила бы тебе.

Эхо стонало в лесу, а Кристка выла, как взбесившаяся сука. Сжала кулаки, и пошла дальше в лес, в лес!.. Мокрый папоротник бил ее по ногам, хворост и мох хрустели под ее ногами.

Эхо стонало от ее песни, а старый горец Михаил Вьюн, у которого все «барабанило» в ушах, так что он спать не мог ночью, поднял голову с подушки, стал прислушиваться и удивился:

— Что это черти так горланят в лесу? Наскучило им в пекле, что ли?

Тем временем Кристка возвращалась к шалашам под Волошиным. Рыдало у нее в груди горе, росло какое-то страшное упрямство. Она не шла, а летела по лесу вверх от Яворовой долины, куда она забрела. Сосновые ветви, которые она гнула грудью и руками, кустарник, на который она налегала бедрами — расступались перед ней с шелестом и свистом; иногда вода хлябала под ногой. Кой-где рогач прыгал, испугавшись, в чащу и исчезал в ней. Кристка, закусив губы зубами, шла лесом в горы.

Уже виднелся свет из шалашей, которые тонули в темноте, в грозном мраке стволов и нависших над землей широких ветвей. Собаки почуяли Кристку и подбежали к ней с веселым лаем, виляя хвостами; она так толкнула ногой одну из них, что та завыла и бросилась к шалашу, откуда сквозь щели в стенах пробивался свет.

— Есть тут кто? — крикнула она у дверей.

— Я тут, — ответил изнутри Ясек.

Она остановилась в дверях. Из низкого черного шалаша, где горел, искрясь, костер, в нее ударило дымом и густым душным запахом смолистого огня, мокрых тряпок и молока.

— Ты один тут? — спросила она, взглядывая на лавку в тени.

— Один. Все в избы спать пошли.

Она переступила через высокий порог.

Ясек сидел на скамье и грел над огнем руки.

— Холодно тебе?

— Что-то руки замерзли, отогреть хочу.

— Отчего же ты не с Ядвигой? Она бы тебе их сразу отогрела.

Ясек язвительно улыбнулся и взглянул на наклонившуюся над ним Кристку.

— Да вот хотел и на тебя посмотреть.

— Не нужен ты мне! — крикнула Кристка. — Слышишь, не нужен ты мне здесь!

— А где? — улыбнулся Ясек. — На постели?

Кристка вспыхнула и на глазах ее заблестели слезы. Она взяла его руками за плечи.

— Ясек!

Он посмотрел на нее с равнодушной иронией и спросил:

— Ну?

Кристка бросилась перед ним на колени. Ветка, которую она задела ногой, брызнула искрами к самому потолку.

— Ясек! Не любила я тебя!?

— Что было, то сплыло, — ответил он, поправляя топориком горящие ветви; потревоженный огонь заворчал и запенился пламенем.

— Не любила я тебя? — говорила Кристка, почти стонала. — Не была я тебе верной эти три года? Ты был первый, ты и последний. Не лечила я тебя, когда Вовулк ударил тебя обухом по голове? Не спасала я тебя, когда Дунайчане окружили тебя на свадьбе? Разве пустила я жандармов, когда они пришли тебя искать у нас, после того, как ты украл деньги в Хохолове? У меня до сих пор синяки на теле, так меня ударил кто-то из них прикладом, когда ты через окно убежал в поле. Не искала я тебя, когда ты упал с козой со скалы на Медной Горе? Ты чуть не замерз тогда. А меня чуть Липтовская пуля не убила. Ясек!

— Чего?

— Что ж мне за это? Что ж мне за это? Что?