Кармалюк - Владимир Канивец

— Просыты? — говорит Устим, точно думает вслух, и вдруг, приподнявшись на локте, гневно спрашивает: — А за що мени просыты? За те, що вона видняла у меня и тебе и сына? За те, що зробыла мене вичным бродягою?

Вечный бродяга! Вот он и оказал то, о чем Мария боялась подумать. Всю жизнь, значит, за ним будут охотиться, всю жизнь он будет спать с пистолетом под головой.

— Мени нема спокою, — продолжал после долгого молчания Устим. — Ну и паны не будут спаты.

Устим еще что-то говорил, но слова его не доходили до сознания Марии. В ее голове, путая все мысли, крутились только два страшных, как сама смерть, слова: вечный бродяга.

Долго молчали. Ворочался и что-то бормотал во сне Иванко. Заунывно выла в трубе вьюга. Мария думала, что Устим уже уснул, как вдруг он настороженно приподнялся, выхватил из-под подушки пистолет. В ту же минуту стукнул кто-то три раза в окно и, выждав немного, стукнул еще два раза. Устим торопливо оделся и, сунув пистолет за пояс, пошел открывать. Он долго с кем-то говорил в сенях — Мария, как ни прислушивалась, не могла разобрать ни слова, — а вернувшись, коротко бросил:

— Збырай в дорогу!

И уехал, не разрешив даже до ворот проводить. Мария стояла среди хаты, точно окаменелая. Топот удаляющихся копыт вывел ее из оцепенения. Она — в одной рубашке, босая — кинулась к воротам, утопая по колени в снегу, задыхаясь от пурги. Никого. И следы уже наполовину заметены. Она не помнила, как вернулась в хату, что делала, что думала. А стоило ей закрыть глаза, как она видела: по бесконечной степи в облаках колючего снега мчится, точно привидение, Устим.

Утихли зимние вьюги, прошумели вешние воды, а исправник продолжал получать рапорты из экономии, что «оного Кармалюка поймать никак невозможно». И тут же, обгоняя свои рапорты, мчались к нему паны и управляющие: на одного Кармалюк в лесу напал, на другого в корчме, на третьего в собственном доме. Нередко случалось так, что Кармалюк в один и тот же день появлялся в двух, а то и в трех концах уезда. Исправник не знал, что делать, кому верить, ибо все утверждали: разгромил их Кармалюк. Одни кляли пани Розалию, что отдала его в солдаты, обойдя законы, другие — растяп офицеров, которые упустили его из полка. Но больше всего доставалось исправнику: пишет, мол, реляции, а сам боится среди бела дня за город выехать.

Несколько раз исправнику докладывали, что Кармалюк пойман. Он слал гонца с приказанием «заклепать оного в ножные и ручные кандалы и без промедления доставить». Но когда пойманного приводили, то выявлялось, что это не Кармалюк. А то случалось и так, что слух оказывался ложным. Тогда исправник все силы направлял на то, чтобы докопаться, кто пустил «оную зловредную утку». Канцелярию несколько дней лихорадило, и чиновники, услышав в другой раз, что пойман Кармалюк, не торопились докладывать ему.

С 8 на 9 апреля исправник был в гостях у советника Кельхнера. У него гудела с похмелья голова, и зевоту невозможно было сдержать. А дела подобрались неотложные. На полковника Сераковского опять жалуются крестьяне, и губернатор требует ответа о принятых мерах; проезжего шляхтича ограбили разбойники в корчме. Забрали-то у него гроши, а шуму он наделал на миллион. А тут еще слух дошел: паны собираются писать на него жалобу губернатору, что он, мол, не принимает всех мер для поимки Кармалюка, от которого житья не стало. Ну, ничего: он узнает, кто зачинщик этой кляузы, и так насолит ему…

Все. Теперь обедать и спать: исправник непременно спал после обеда. Нарушить это правило мог только приезд высокого начальства.

Но не успел пан Улович проглотить рюмку полынной, как примчался унтер из инвалидной команды, доложил задыхаясь:

— Ваше благородие! Приказано рапортовать: разбойник Кармалюк пойман.

— Где? Кем?

— Не могу знать!

— Болван!

— Так точно!

— Пошел вон!

— Слушаюсь, ваше благородие!

— Стой! Куда его дели?

— В острог повезли!

Исправник выпил залпом две рюмки и, нацепив саблю, поплелся в острог.

Во дворе острога в окружении толпы солдат стоял чумацкий воз, запряженный волами. На возу сидел связанный веревками широкоплечий, плотный человек. Высокий открытый лоб, большие серые глаза, крупный горбатый нос с круто вырезанными ноздрями, казацкие усы. Кармалюк! Точно такой, как его описывали в приметах.

— В кандалы заклепать! Под семь замков посадить! Усиленную стражу приставить!

Кармалюк спокойно слушал распоряжения исправника, и в уголках его губ, прикрытых русыми усами, мелькала ироническая улыбка.

— Кто такой? — вдруг вспомнив, что забыл спросить даже фамилию, грозно хмурясь, подступил исправник к возу.

— Кармалюк! — дерзко, с вызовом щуря глаза, ответил Устим.

— Отгулялся, разбойник!

— Никак нет, ваше благородие! — ответил Устим. — Хочу еще погулять, но только с вашего позволения!

— Что-о?! — наливаясь кровью, заорал исправник. — Ты еще дерзить?! В карцер подлеца! На хлеб и воду!

— Спасибо, ваше благородие, за хлеб-соль! Я в долгу у вас не останусь.

Вечером к Марии зашел отец. Долго сидел молча, дымя трубкой, что значило: у него есть какая-то неприятная новость, и он не знает, как ее передать. Но когда Иванко уснул, отец оказал, не глядя на нее, точно чувствовал себя виноватым в том, что произошло:

— Устима заарештувалы…

— Ох! — вскрикнула Мария. Долго молчала, согнувшись и закусив губу до крови, потом осторожно вздохнула, глухо спросила: — Де? Колы?

— Кажуть, в лиси. А як взяли — нихто не знае. Корчмарь каже, шляхтычи выслидылы и сонных повязалы.

Отец посидел еще немного и ушел. А Мария дала волю накопившимся слезам. С тех пор как Устим ушел, она ни разу не плакала. Тревога и радость жили в ее сердце. Она ждала ребенка. Что она скажет пани Розалии, когда он родится? Что ответит отцу Иоанну, когда тот спросит ее, кто отец ребенка? Страшно об этом даже думать! И все равно она рада. Это ведь его, Устима, ребенок. Любимого, богом данного ей мужа. Мария становится на колени и долго смотрит на икону, не зная, о чем ей молить бога, чем же она согрешила перед ним.

Из Литина Кармалюка и Хрона, закованных в кандалы, перевезли в Каменец-Подольск и передали, как беглых рекрутов, в распоряжение военного начальства. Комиссия военного суда, учрежденная при Каменец-Подольском ордонанс-гаузе, рассмотрев дело, вменила им в вину только одно: побег из полка. Суд состоялся 13 августа 1814 года. Приговор гласил: «Наказать по конфирмации высшего начальства шпицрутенами сквозь строй пятьсот человек один раз».

Был жаркий день. Пятьсот солдат, выстроенных в две шеренги, стояли во «фрунт», обливаясь потом. В руках у них были ружья и палки — шпицрутены. Отцы командиры обходили строй, ровняя его зуботычинами. Наконец была дана команда начать. Оглушительно затрещал барабан, заскулила флейта, и Устим, не ожидая, пока его потянут унтеры, сам пошел к строю солдат — палок. Глянул на первых солдат. На их задубелых лицах было смешанное выражение стыда и душевной муки. И хотя они, сделав шаг вперед, размахнулись как положено, со всего плеча, палки коснулись спины довольно легко. И все же, когда Устим дошел до середины строя, кожа на спине была рассечена, в тело впились занозы, и каждый новый удар причинял невероятную боль. От одурелого грохота барабана путались мысли. Устим сбивался со счета, но потом опять, стиснув зубы, продолжал считать удары.