Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя - Елена Езерская

Киселеву импонировали прямота и честность барона, а его верность родине и исполнительность побудили дипломата со временем приблизить Корфа к себе в качестве особого порученца. Он стал брать барона с собою в поездки и доверять важные документы, и фактически Корф вскоре превратился в секретаря посланника и его доверенное лицо. И поэтому именно на него Киселев делал ставку при выполнении поручения, данного ему Нессельроде.

По возвращении он первым делом нанес визит Корфам — Киселев любил бывать здесь. Анастасия Петровна, хотя и была уже зрелой женщиной, но сохраняла привлекательность и свежесть молодости, а в компании своих очаровательных светловолосых детишек напоминала ангелицу с херувимами на Небесах. И вместе с тем, баронесса не стала молодой матроной и не опустилась до плебейства, в которое частенько впадали отечественные дамы высшего света, подкупленные ароматной атмосферой «города любви», как иногда называли Париж. Киселеву, например, приходилось по просьбе канцлера пару раз одергивать его племянницу и невестку, которые в обществе Надежды Нарышкиной творили в Париже нечто несуразное и вели более чем свободный разгульный образ жизни. И хотя на адюльтеры в Париже было принято смотреть сквозь пальцы, Киселев оберегал и свою семью от его тлетворного воздействия и всячески хвалил крепость семейного уклада Корфов.

Оперативный план они составили довольно быстро. Киселев уже давно понял, что Корфу надо только почувствовать себя на передовой. Николай Дмитриевич не стал обременять барона политическими условностями, а просто «объявил войну». Был определен неприятель и со всех сторон рассмотрена его диспозиция — окружение и походные квартиры, вспомогательные части и варианты отступления. И уже в этой четко разложенной схеме Корф, легко ориентируясь среди отправных точек и имен, принялся «прощупывать» бонапартистский круг Парижа. Барону пришлось освоить в полной мере искусство гримирования, что было не так уж сложно при любви к театру его покойного батюшки и здравствующей — дай Бог ей здоровья! — супруги, прекрасной певицы и весьма неплохой драматической артистки.

Отчитывался Корф перед Киселевым два раза в неделю, а по мере приближения выбором они стали встречаться каждый день. Оба, конечно, нервничали — Ламартину не удалось отложить сроки дополнительных выборов больше, чем на месяц: крайние левые использовали любую возможность, чтобы возбудить рабочих на очередное выступление, и вместо августа выборы объявили на начало июня. В состоянии напряжения Корф даже предложил ввести в дело жену — на одном из банкетов, где баронесса с легкой руки ее приятельницы и педагога по вокалу Жозефины Стреппони пела под именем мадемуазель Анни Жерар, на Анастасию Петровну обратил внимание сам де Морни. Владимир предложил воспользоваться случаем, чтобы потом иметь возможность вызвать графа на дуэль и встретиться с ним, не привлекая к их «общению» политического внимания. Но затея провалилась, к вящему удовольствию Киселева, — он не хотел разом лишиться и симпатии баронессы, которой могла не понравиться роль «живца», и потерять своего помощника, хотя и горячего, но верного.

И тогда судьба сама нашла их.

Возвращаясь как-то вечером домой, Владимир едва не стал свидетелем самоубийства. Однако ему удалось подбежать к молодому, как потом оказалось, человеку в тот момент, когда он уже наклонился через парапет моста и отрешенно взирал на глухую и темную Сену. Корф долго удерживал самоубийцу, обхватив его в плотный замок и не давая таким образом возможности двигаться. И лишь когда Владимир почувствовал, что молодой человек слабеет и уже не может более сдерживать рыданий, он отпустил его. Теперь стало понятно, что второй попытки суицида не будет.

Потом Корф отвел недавнего самоубийцу в сторону от набережной и принялся с ним разговаривать. Владимир еще по армии знал, что это — лучший способ отвлечь человека от безумного шага, и не ошибся. В конце концов, юноша разговорился и поведал Корфу свою историю. Слушая его, Владимир с каждым словом нового знакомого приходил во все большее изумление — это была не просто судьба, это — удача, настоящая победа!

Молодой человек представился Шервалем и, разглядев своего спасителя в неверном свете фонарей, напомнил, что они и прежде встречались, правда, при совершенно иных обстоятельствах — в Бадене, в игорном доме, где барон делал весьма крупные ставки, чем привлек к себе внимание Шерваля, только-только пристрастившегося к игре. Владимир кивнул ему, но того случая не вспомнил. Да и мало ли таких встреч было в его жизни!

Между тем Шерваль, узнав его, явно преисполнился надежды и сразу попросил русского барона об одолжении. Он признался, что невероятно задолжал, и к тому же деньги эти — казенные. Но у него есть доступ к важным документам, которые вполне могут оказаться интересными русскому правительству. Такая прыть поначалу насторожила Корфа, но потом он понял, что вызвана она истеричным состоянием Шерваля, который после минуты отчаяния увидел вдруг слабые проблески надежды на спасение.

Корф не стал ему ничего обещать и только спросил, о какого рода документах идет речь. Шерваль признался, что его патрон — граф де Морни, и обязался достать образец одного автографа, который может наделать в политике очень много шума. Но, конечно, в обмен на деньги и гарантии бегства для него и его семьи.

— Говорить об этом еще слишком рано, — отозвался Владимир.

Тогда Шерваль предложил ему встретиться еще раз и при новом свидании действительно передал Корфу небольшой листок бумаги, прочитав который, Владимир (а потом и Киселев) ахнул.

Если это подделка, то она виртуозна, если нет — это счастливый финал их многодневного поиска решения задачи, поставленной перед ними Нессельроде. И поэтому, все детально обсудив со своим помощником, Киселев решил дать Владимиру разрешение на еще одну встречу с Шервалем и вручил ему пятьсот рублей золотом для передачи французу в качестве аванса.

На встрече Шерваль представил Корфу полный текст документа и рассказал, что де Морни предполагает отправить его в виде отчета своему брату в Лондон. Но когда Корф заметно заволновался, успокоил барона — де Морни никогда не передавал брату подлинники, заменяя их копиями. Для чего и держал у себя Шерваля, который славился не только своим каллиграфическим почерком, но и даром воспроизводить руку любого человека. Оригиналы же де Морни хранил дома в сейфе-тайнике, но прежде чем попасть туда, документы проходили через кабинет Шерваля.

— Но как де Морни отличает оригиналы от подлинника? — засомневался Владимир.