Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя - Елена Езерская

Киселеву путем долгих и утомительных, часто конспиративных, встреч с министром иностранных дел нынешнего Временного правительства в Париже поэтом и философом Ламартином удалось добиться нейтралитета Франции в вопросе поддержки сопутствующих революций. Но возвращение Шарля-Луи под знаменем бонапартизма могло нарушить это хрупкое равновесие.

— Не хочу вам навязывать своих предложений, — улыбнулся канцлер, — но государь настроен решительно. И если «Баденгэ» мечтает о повторении пути своего беспокойного дяди, то мы должны «помочь» ему. Так, как Россия уже сделала это однажды, в 1812-м. Однако… Однако не стоит допускать начала реальных военных действий. «Баденгэ» следует остановить на подступах к Парижу. Как это сделать? Убедительно прошу вас составить для меня соответствующую служебную записку, в которой я хотел бы видеть ваши предложения по этому вопросу и варианты его разрешения. Вплоть до самых кардинальных. Я уже распорядился выделить вам для работы кабинет здесь, в министерстве, и намерен к вечеру получить от вас все необходимые соображения и рекомендации. После чего, если они будут сочтены конструктивными, вы немедленно отправитесь обратно в Париж и начнете действовать…

«Легко сказать», — подумал Киселев, оставшись в одиночестве холодного кабинета с высокими потолками и перед стопкой бумаги на зеленом сукне крышки массивного деревянного стола, подобного тому, что стоял в кабинете Нессельроде.

Официально на тот момент посольства России во Франции не существовало, и всю деятельность отечественная дипломатия осуществляла негласно, пользуясь своими давними или вновь приобретенными связями в кругу тех, кто пытался сегодня влиять на ход событий в стране. Сам Киселев считал закрытие границ преждевременным, результатом чего и стало появление многочисленных «невозвращенцев», подобно известному писателю Герцену, страдавшему, по его мнению, манией преследования. Не лучшим образом мог сказаться на России и отказ покинуть свои парижские лаборатории и кафедры отечественной профессуры и обучавшихся во Франции студентов. Не говоря уже о культурных связях между странами.

Но канцлер был прав — бонапартистская Франция опасна. А вариант возвращения племянника корсиканского триумфатора многим уже не казался фантастическим. Вне всякого сомнения — французы идеализировали Наполеона I. Он был для них символом могущества и процветания. Ловко сочетавший идеи популизма и свою неизбывную жажду власти, Бонапарт создал феномен справедливой монархии, на поверку оказавшийся иллюзией. Ибо освобожденный народ идет только за победителями — поражения, даже временные, заставляют его искать утешения на стороне. Возникновение на политическом небосклоне наследника идей Наполеона, несомненно, встретило бы отклик в сердцах упоенных своей победой парижан, а значит — неизбежно следовало ждать повторения старой истории.

В одном Киселев был убежден — не стоило создавать из «Бонапарта малого» большого. Любые покушения на его жизнь придадут ему еще больший вес и окружат ореолом мученика. Искать выход из создающейся прямо на глазах ситуаций следовало в другом — надо было принудить Наполеона отказаться от своих целей, хотя бы на время, пока Франция не решит, что ей более всего по душе: или умная либералка герцогиня Елена Орлеанская, которую до февральского переворота прочили в регентши, уехавшая теперь в Эмс, или умеренный Ламартин, фактически уже руководивший Францией через голову «свадебного генерала» — престарелого Дюпон де Л'Эра, участника Великой Французской революции конца XVIII века и революции 1830-го, или, Боже упаси, коммунист Огюст Бланки, вооружавший рабочих и выводивший их на улицы и к баррикадам.

О своих претензиях на управление Францией заявляли тогда многие, но лишь кандидатура «Баденгэ» вызывала достаточно серьезные опасения у всех, кроме, кажется, самих французов. Прежде всего, опасалось Временное правительство, в котором многие были уверены, что Шарль-Луи — самозванец, и в нем нет ни капли великой крови, а королева Гортензия родила его от одного голландского адмирала, и что он узурпировал имя Бонапарта так же, как в свое время Наполеон — императорский трон. Шарль-Луи говорил по-французски с заметным немецким акцентом и казался парижским интеллектуалам выскочкой-снобом и немного — размазней.

Но Киселев, равно, как и Нессельроде, знал, что движущая сила всех проектов «Баденгэ» — не столько его непомерное честолюбие, сколько человек, вот уже много лет постоянно находившийся рядом с ним и помогавший ему в осуществлении всех его грандиозных планов главным, что только и могло решить судьбу этих замыслов, — деньгами. И этот человек — его сводный брат де Морни, личность примечательная и фигура, несомненно, одиозная…

Прочитав составленный Киселевым текст, Нессельроде выдержал непродолжительную паузу, а потом положил документ сначала в папку и затем в ящик стола.

— Я даю вам максимальную свободу действия, — спокойно сказал канцлер. — Мыпозаботимся, чтобы вы не испытывали недостатка в средствах, но прошу вас сообщать о возможных тратах заблаговременно. Все необходимые финансовые поручительства вы получите тотчас по выходе из этого кабинета. И, кстати, не забудьте зайти в канцелярию и оформить премию со счетов министерства. Вы это заслужили.

Обратную дорогу в Париж Киселев провел в раздумьях, вчерне пытаясь составить конкретный план действий. Дипломат мог по-настоящему положиться в нынешней ситуации на единственного человека — барона Корфа. Владимир Иванович был лет на десять моложе своего начальника, но снискал у того заслуженное уважение. Киселев слышал о связи Корфа с известными событиями в императорской семье и прекрасно понимал, что помилование барона в виде командировки во Францию ничем не лучше ссылки на Кавказ, только с меньшим риском дли жизни и в более благоприятных условиях.

Но для боевого офицера безделье светского Парижа и необходимость дипломатического двуличия всегда почти невыносимы, и Киселев видел, с каким напряжением Корф входит и посольский быт, буквально силой принуждая себя соблюдать осторожность в словах и действиях. Правда, однажды, не выдержав всей этой лицемерной суеты, барон сорвался и увлекся (как выяснилось, не в первый раз) карточной игрой, а потом еще и рулеткой, но известие о рождении сына резко изменило его. Корф немедленно перенес нерастраченную энергию и жажду деятельности на семью, и перестал так остро реагировать на непростые и неблизкие ему по духу «посольские игры».

Киселеву импонировали прямота и честность барона, а его верность родине и исполнительность побудили дипломата со временем приблизить Корфа к себе в качестве особого порученца. Он стал брать барона с собою в поездки и доверять важные документы, и фактически Корф вскоре превратился в секретаря посланника и его доверенное лицо. И поэтому именно на него Киселев делал ставку при выполнении поручения, данного ему Нессельроде.