Библейские вольнодумцы - Моисей Рижский

Можно себе представить, что еще древний читатель из вдумчивых, прочитав те места в речах Иова, в которых бог подвергался столь злой и беспощадной критике, а вместе с тем — другие места, где тот же Иов описывает могущество и мудрость бога, неизбежно должен был вынести впечатление, что для Иова участника диалога бог представлялся не иначе как каким-то могучим и премудрым и в то же время коварным и злым демоном, который активно вмешивается в земные дела, но только для того, чтобы причинять страдания людям невинным и праведным, а злодеям помогать в их злодеяниях.

Но тем большее недоумение должны были внушить такому читателю некоторые другие стихи в поэме, которые явно не вяжутся с подобным представлением о боге. В тексте второй речи Элифаза, одного из ортодоксальных оппонентов Иова, можно обнаружить такой неожиданный упрек в адрес Иова: "…ты сказал: "Что знает Бог? Может ли Он судить сквозь темную тучу? Облака — завеса ему, и Он не видит, и (только) по кругу небес ходит" (22: 13–14). Стало быть, Иов и так отзывался о боге? Бог, который не видит и не знает, что творится далеко под ним, внизу, на земле людей, который только "по кругу небес ходит", такой бог, конечно, не должен отвечать за то, что происходит с человеком. Он не повинен в страданиях человека, но от него также не приходится ожидать ни помощи, ни милости. Он не добр; и не зол. Это как бы некая космическая сила, далекая от мира людей и чуждая их заботам. Это ли имел в виду Иов? Но ведь такого бога, от которого человеку нет ни пользы, ни вреда, не за что почитать, да и бояться не стоит. Оказывается, Элифаз еще раньше и эту мысль обнаружил у Иова: "…ты и страх (перед Богом) рушишь и умаляешь благоговение перед Богом" (15:4). Перед вдумчивым читателем Книги Иова неизбежно должен встать вопрос, каким же все-таки знал своего бога Иов?

Затем этот читатель должен был также задуматься над содержанием речей бога, который счел нужным самолично выступить перед участниками диалога. В речах бога многое повторяет то, что уже было сказано "друзьями" и тем же Иовом. Бог рекомендует себя как единственного устроителя, творца и управителя мироздания. Он создал землю и заградил воротами море, когда оно вырвалось из утробы земли (38:8), он установил смену дней и ночей и утвердил законы неба и его власть над землей (38:33). По его, бога, велению дожди орошают землю, чтобы пустыне выросла трава, пища животным; кто, как не он, определил степное приволье домом для дикого осла и онагра (39:5–6)? Кто другой "доставляет ворону корм его, когда дети его кричат к Богу и бродят (вокруг) без пищи?" (38:41). Бог задал Иову множество вопросов, которые должны были показать, насколько ничтожны знания человека о тайнах и чудесах окружающего его мира и насколько Иов сам ничтожен по сравнению с богом. После этого Иов и произнес свои покаянные слова. Но обратим внимание на одну важную деталь в этом покаянии, а именно на приведенные уже выше слова Иова в эпилоге "слухом уха я слышал (до сих пор) о тебе, а теперь око мое увидело тебя, и поэтому отрекаюсь я и раскаиваюсь в прахе и пепле" (42:5–6). Недоговоренная мысль автора кажется достаточно ясной: пока Иов собственными глазами не увидел Яхве, он считал возможным "обличать" бога. То, что он "слышал ухом", это были, очевидно, доводы "друзей" в только что закончившейся дискуссии. Но ведь и в речах Яхве, которые он, кстати, также "слышал ухом", не содержалось никаких новых идей по сравнению с тем, что уже было высказано друзьями, ничего такого, что бы могло вызвать перелом в мировоззрении Иова. Основной проблемы, затронутой в диалоге, — о причине зла в мире — Яхве вообще не коснулся. Значит, автор связал "обращение" Иова не с тем, что тот услышал, а что увидел, не с содержанием речей бога, а с тем, что Иов собственными глазами узрел его, — вот что было для него решающим доказательством! Доказательством чего? Что бог действительно существует, всемогущий и всеведущий, дела и замыслы которого недоступны человеческому пониманию, как и творимые им чудеса. Только после этого Иов заявил о раскаянии.

Но автор поэмы о Иове не мог не предвидеть, что вдумчивого и непредубежденного читателя его книги такой исход философской дискуссии вряд ли мог удовлетворить. Такой читатель, если он внимательно следил за ходом спора, должен был, скорее всего, занять сторону Иова — к этому его толкал и собственный жизненный опыт. А прочитав речи Яхве, этот читатель неминуемо должен был задать себе главный вопрос, на который он так и не нашел ответа в книге: почему все-таки бог, считающий нужным проявлять заботу о птенцах ворона, доставляя их родителю корм для них, к людям относится совсем по-другому — жестоко и несправедливо?

И еще этот вдумчивый читатель должен был сообразить и то, что, если Иов, потрясенный видением бога, подавив в себе остатки протеста, умолк "в прахе и пепле", то ведь сам автор, чьи мысли, очевидно, излагал Иов в дискуссии, бога не лицезрел и, значит, так и остался со своей скорбью и сомнениями. И эти чувства не могли не передаться вдумчивому читателю поэмы. Бог рисовался в этой книге так противоречиво и неблаговидно. Современный американский библеист К.Фуллертон, отметив ряд противоречий и недоговоренностей в Книге Иова, попытался дать им свое объяснение. В диалоге, ядре книги, считает Фуллертон, автор излил свою душу, высказал то, что он думал, с удивительной храбростью. Его симпатии постоянно с Иовом против его друзей, иными словами, против ортодоксов его дней. Но если бы он опубликовал один диалог, то его дерзость, или, с точки зрения ортодоксов, богохульство, заставила бы многих читателей со страхом отвести глаза от книги. Автор этого не хотел. Но он не хотел также и смягчить диалог великая проблема страданий слишком глубоко затронула его этическое чувство. И он придумал другой способ дать звучание своей работе. Он окружил свой диалог "каркасом" из пролога, речей Яхве и эпилога, и в этом "каркасе" он постарался смешать свои скептические инсинуации с такими положениями, внешняя видимость которых давала возможность благочестивым истолковать их по своему желанию и вкусу. Если благочестивый читатель этой книги мог понять из пролога доказательство, что страдание идет от бога, и мог удовлетвориться этим, то вдумчивый неминуемо должен был задаться вопросом: а почему добрый бог должен был послать это страдание праведнику и верному ему рабу Иову? Небесный спор между Яхве и сатаной? Но это, конечно, не было для такого читателя ответом, и автор, конечно, не мог думать, что он будет принят всерьез теми, кто думает глубже. Если благочестивый читатель мог увидеть в речах Яхве упрек Иову в его критике бога, то вдумчивый должен был увидеть в них тезис о необъяснимости Вселенной в целом, причем необъяснимость страданий человека есть только часть этой всеобщей проблемы. Наконец, если благочестивый читатель мог увидеть в покаянии Иова отход от прошлого скептицизма после божественного упрека, то "думающий должен был увидеть в этом признание автора, что он не может разрешить проблему, которая неразрешима"[37].

Но только ли забота о том, как обеспечить своей книге большее число читателей как "благочестивых", так и "думающих", владела умом автора Книги Иова? И только ли желание подвести своего "думающего" читателя к безотрадному выводу о невозможности решить проблему страданий человечества, как и постичь тайны Вселенной в целом? Думается, не только.

Грек Эпикур считал страх перед богами величайшим злом для людей. А последователь Эпикура римский поэт и философ Тит Лукреций Кар усматривал величайшую заслугу своего учителя в том, что Эпикур изгнал этот позорный страх из человеческой души:

Так, в свою очередь, днесь религия нашей пятою попрана, нас же самих победа возносит до неба.[38]

Можно думать, что автор Книги Иова, имя которого мы не знаем и, наверно, никогда не узнаем, придерживался того же мнения о страхе перед иудейским Яхве и поставил перед собою ту же благородную цель. Обвинение, которое "друзья" в диалоге предъявили Иову — "ты страх перед Богом рушишь",автор поэмы, думается, мог не раз слышать адресованным ему самому от ортодоксально настроенных современников. И все же он решился написать свою книгу, которая дошла до нас через тысячелетия и века как отзвук древнего свободомыслия и памятник свободы духа.

Таким образом, М. Ястров был совершенно прав, определяя позицию автора поэмы о Иове как тенденциозную, и мы теперь выяснили, что это была за тенденция. Идейным противникам поэта, ортодоксальным иудейским богословам типа трех друзей и Элиу тоже не нужно было быть чрезмерно проницательными, чтобы рассмотреть этот тайный смысл поэмы и разгадать замысел и истинное лицо автора. Он, конечно, так же как и его герой, был из числа "обличающих Бога" и "разрушающих страх перед Богом", из тех, кто сомневался в божественном промысле и, похоже, даже в самом существовании бога; впрочем, для отцов церкви, как древних, так и современных, отрицание божественного промысла всегда было равносильно отрицанию самого бытия божия, — вспомним оценку, которую дал Лактанций учению Эпикура. Может быть, в те же послепленные годы другой иудейский ортодокс, сочинивший псалом 52, написал о людях такого образа мыслей, как автор поэмы о Иове, свое знаменитое: "Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога!"